Особенно,... 
62 
– И чего не стала? Это какой год? – она прикидывала. – Сорок девятый, пятидесятый... Ты – русская. Тебя бы приняли.
– Да что ты! – мама махнула рукой. – И кто бы меня кормил? Отец погиб, мама умерла в блокаду, бабушка старенькая, иди, говорит, работать, я и пошла – в булочную. Конечно, надо было. На вечерний, как-то совмещать. Только подсказать было некому, – мечтательный румянец сошел со щек.
– Ты стала бы отличным врачом, – Маша сказала тихо.
– Правда, правда! – мама откликнулась благодарно. – Даже теперь, в больнице... Мне кажется, я чувствую болезнь. Только знаний нет. Чувствовать мало, – мама говорила с сожалением.
– Чувствовать мало, – Маша повторила, думая о другой болезни, которую она тоже чувствует, но не знает, как лечить. – Папе расскажешь? Ну... Что он принял тебя за тетю Цилю...
– Зачем же... – мама покачала головой. – Он и так переживает.
– А вообще... Могла бы не признаваться. Пусть бы думал, что ты – Циля. Все равно не различал.
– Вот это – нет, – мама отклонила решительно, – и так стал похож на папу, а тут еще я. Очень плохая примета. А вообще ужасно похож, – она заговорила шепотом, – прямо одно лицо.
– Ага, плохая, – Маша подтвердила злым голосом, – а тут как раз бог Перун. Глядь с небес, оно бы и запало.
– Бог – не бог, а что могла, я для них сделала, – мама поднялась непреклонно.
Отцу уже сообщили. Кто-то из родственников позвонил на работу. Домой он вернулся поздно, осунувшийся, с серым лицом.
– Оставь, не трогай, – мама шепнула сердито, не прощая дневной выходки.
Отец заговорил сам. Сказал, что похоронами займутся Леня с Иосифом. Хотели на Преображенское, но старого места нет, а нового не добьешься.
– Преображенское, это какое? – улучив момент, когда мама вышла, Маша все-таки спросила.
– Еврейское, – отец пояснил неохотно, как будто в этих делах она была посторонней. Острая щетина, выбившаяся на щеках, старила его лицо. Он сидел, вздернув плечи. Глаза, смотревшие мимо, не видели ни дочери, ни жены. – Самый младший. Наум – самый младший. Из нас из всех, – сказал, и глаза возвратились.
В субботу поднялись рано: до Южного ехать через весь город. Невзрачный львовский автобус подвез к самым воротам. Выбравшись наружу, Маша огляделась: впереди, сколько хватало глаз, лежало ровное пространство, свободное от деревьев и домов. Ворота, распахнутые настежь, открывали дорогу. По обеим сторонам стояли приземистые постройки. У ворот жались люди, собирались стайками. Те, кто приехал на рейсовых автобусах, ходили от стайки к стайке, искали своих.
Ветер, гулявший по полям, задувал под ноги. Запахнувшись покрепче, Маша пошла за родителями.
Площадь, на которую они вышли, напоминала привокзальную, какого-нибудь небольшого городка. Там, за воротами, уже формировали составы, состоящие из маленьких вагончиков. В каждом помещался один-единственный пассажир. Сегодня, в день торжественного отправления, ему дарили букеты. Люди, хранившие молчание, смотрели одинаково тусклыми глазами. Маша ловила взгляды, не различая лиц. Их лица были пустые и одинаковые.
Не дойдя до ворот, отец свернул в сторону. Человек тридцать-сорок стояли чуть поодаль, тревожно озираясь. Он подошел и встал рядом. Только теперь Маша опознала своих. Они разговаривали вполголоса, до нее долетали обрывки фраз:
– Да о чем ты говоришь!
– Конечно, на Южном лучше.
– По крайней мере, могилы охраняют, – чей-то голос звучал неуверенно.
«Охраняют? О чем это?.. Какие-то глупости!» – Маша думала раздраженно.
Отец пожимал протянутые руки. Оборачиваясь во все стороны, Маша кивала. Многих она узнавала сразу, некоторых видела в первый раз, но на всякий случай все равно здоровалась. Леня, сын дяди Наума, неловко подошел сбоку, и, обернувшись на тихий голос, Маша прикусила губу. Тоска, глядевшая из его глаз, была смертельной.
– Привет. Давно не виделись, – он сказал и улыбнулся беспомощно, и эта улыбка полоснула по сердцу.
– Идем в ритуальный зал, гроб уже там, я узнавал, – Иосиф объяснял, обращаясь ко всем. – Потом дадут специальную тележку, на которой возят, а мы пойдем следом до самой могилы.
Его речь была распорядительной и спокойной, но чтото дрожало в голосе, как будто голос, произносящий правильные слова, жил отдельно от этих слов. Те, кто готовился идти, слушали и кивали, но как-то неуверенно, как будто, собравшись на этой площади, не могли понять, куда их ведут. Нет, конечно, если бы спросили, они ответили бы правильно, но то, что глядело из их глаз, было тоской подступающей смерти, как будто они вступали в другие ворота, за которыми их лица уже сливались с сотнями тысяч других. Но они не хотели об этом думать, чтобы не подсказывать смерти, а шли доверчиво и послушно, потому что подозрение, выказанное перед лицом смерти, означало бы саму смерть.
62 
