Последние отзывы

  46  

Распутин поддерживал глубокую потребность царя руководствоваться не сложными рассуждениями министров, а простыми велениями души. "Государь, государыня с наследником на руках, я и он сидели в столовой во дворце, — вспоминает архимандрит Феофан. — Сидели и беседовали о политическом положении в России. Старец Григорий вдруг как вскочит из-за стола, как стукнет кулаком по столу. И смотрит прямо на царя. Государь вздрогнул, я испугался, государыня встала, наследник заплакал, а старец и спрашивает государя: «Ну, что? Где екнуло, здеся али туто?» — при этом он сначала указал пальцем себе на лоб, а потом на сердце. Государь ответил, указывая на сердце: «Здесь, сердце забилось!» «То-то же, — продолжал старец, — коли что будешь делать для России, спрашивай не ума, а сердца. Сердце-то вернее ума!»

«Всякий другой, подходя к царю, встретил бы на своем пути волю царицы, — пишет Протопопов. — Распутин же имел не только ее поддержку, но послушание…» По рассказам придворных, она «сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывистую речь… быстрые переходы с предмета на предмет», но затем в этом скаканье слов и мыслей стала видеть признак их подлинной глубины, ничего не имеющей общего с поверхностным связным рациональным объяснением. Царица считала, что «для Бога нет ничего невозможного» и что Бог всегда будет услышан «чистой душой» — надо искать и ждать, как и через кого проявится милость Божия. Она поверила, что эту «чистую душу» без лицемерия и лукавства — нашла в Распутине.

«Распутин не менялся в обществе государыни, — показывала ее вторая после Вырубовой конфидентка, Юлия Ден, — но оставался таким же, каким он был и в нашем обществе. Государыня, видимо, относилась к нему с благоговением: в разговоре с ним она называла его „Григорием“, а за глаза она называла его „отцом Григорием“. В беседах со мной и с Вырубовой она говорила о том, что верит в силу его молитвы». «По словам царицы, он выучил ее верить и молиться Богу; ставил на поклоны, внушал ей спокойствие и сон», — вспоминает Протопопов.

Царя и царицу, привыкших к лицемерию и карьеризму, подкупали прямота и даже грубость Распутина. В том, что он обращался к ним на «ты», называл в глаза «папа» и «мама», а за глаза «сам» и «сама», многие видели особо изощренное лицемерие — он, дескать, понимал, что это нравится. Скорее всего, он понимал это, но он и внутренне был таким. По наблюдениям Панкратова, царская семья «испытывала жажду встреч с людьми из другой среды, но традиции, как свинцовая гиря, тянули ее назад и делали рабами этикета». Так что человек из другого мира, притом необыкновенный, как Распутин, «делался предметом общего внимания, если только придворная клика вовремя не успевала его выжить». Один из многих неразличимых подданных «батюшки-царя» и в то же время один из немногих, избранных Богом говорить правду, он вдвойне отвечал формуле «Бог — царь — народ», передавая царю и веления Бога, и просьбы народа.

Распутин потому еще привлек сердца царя и царицы, что понравился их детям, для которых однообразие Царскосельского дворца было особенно тяжело. Распутин говорил им о Боге, играл с ними, рассказывал сказки — кто познакомился в детстве с миром русских сказок, не забудет Кощея Бессмертного, Бабу Ягу, Серого волка, Царевну-лягушку, Медведя, бредущего ночью по деревне и скрипящего деревянной ногой — «скурлы-скурлы», Лису, попросившуюся переночевать: сама лягу на лавочку, хвостик под лавочку, палочку на печку — да и расположившуюся как хозяйка. "С детьми я часто шучу, — рассказывал Распутин. — Было раз так: все девочки сели ко мне на спину верхом, Алексей забрался на шею мне, а я начал возить их по детской комнате. Долго возил, а они смеялись. Потом слезли, а наследник и говорит: «Ты прости нас, Григорий, мы знаем, что ты — священный и так на тебе ездить нельзя, но это мы пошутили».

Ольга Александровна, младшая сестра царя, вспоминает, как осенью 1907 года Николай II спросил, хочет ли она познакомиться с крестьянином, и ввел ее в детскую. Она увидела Распутина в окружении царских детей, уже в ночных рубашках. «Кажется, он нравился детям, они чувствовали себя с ним непринужденно. Вспоминаю маленького Алексея, вообразившего себя кроликом и прыгающего по комнате. А затем, совершенно внезапно, Распутин схватил его за руку и повел в спальню, мы трое последовали за ним. Наступило молчание, словно мы были в церкви. В спальне Алексея не горело ни одной лампы, слабый свет исходил только от лампадки перед чудной иконой. Ребенок, очень спокойно, стоял рядом с гигантом, кивавшим головой. Я поняла, что он молится… Я поняла также, что мой маленький племянник молится вместе с ним. Я не могу описывать это — но я была тогда совершенно уверена в искренности этого человека…»

  46