Особенно,... 
30 
Потом ещё перебрала свои фобии. Сначала я не выносила взрослых женщин, потому что боялась постареть. Потом некрасивых – боялась подурнеть. А однажды меня напугали какие-то грубые тётки. Мы с Димой попали на восьмое марта в компанию ликующих бухгалтерш и кадровичек, и он благоразумно растворился, а я осталась. Наблюдала, как они веселятся, пьют крепкое и сладкое, лихо ругаются матом – привычным, но скудным, и пляшут всем своим мясом. От ужаса закружилась голова, так что Диме пришлось материализоваться и спасти меня, но по дороге домой я всё причитала: «Что будет, что со мной будет? Скажи, это у них от возраста, от возраста они перестают быть нежными? И я буду так вертеть задом? То есть сначала он сделается жопой, а потом я начну им вертеть, стану грубить и визгливо кричать от веселья?»
Нет, Дима сказал, нет, не от возраста, они с самого начала такие были.
Хорошо. Потому что иначе хоть не живи.
Из потерь – оказалось, что зимой кошка забралась в шкаф и убила сумку от Валентино.
А я лишилась кумира, поэтому диски теперь можно переложить подальше.
Любовь всегда была моей сильной стороной, как я умею смотреть, так редко кто смотрит. Но как я умею отворачиваться, вообще беда.
Точнее сказать, не любви вопрос, а восхищения. Хотя чаще всего, если объект – не посторонний кумир, как этот последний, а живой человек, восхищение мешается с любовью или дружбой.
И сижу я, таращусь, упиваюсь каждым жестом, а потом он допускает что-нибудь человеческое: неточность, например, недостойное чувство, стратегический просчёт, в общем, оказывается недостаточно безупречен.
И всё, становится так пусто и так жаль. И я отворачиваюсь. Разочаровавшись, теряю все сопутствующие бонусы вроде любви и ужасно горюю, ухожу, волоча сумочку и загребая ногами, – осиротела опять.
Но зато появляются пустые полки.
Чем больше я теряю, тем свободней становлюсь. Но если вот это и окажется позитивным аспектом жизни, будет очень смешно.
Что ж, поглядим, ведь будущее уже скоро, жизнь очень быстрая.
Правда обо мне
Немного смешно, когда обнаруживаются люди, пытающиеся определить подробности моей личной жизни по тому, что я пишу в книжках. Это всё равно как угадывать по первой полосе газеты «Правда», с кем провёл прошлую ночь её главный редактор. Честное слово, искать улики в списке авторов номера и то верней.
Но я понимаю – страх, как любопытно. Что ж, для разнообразия сообщу несколько своих настоящих мыслей, пусть мне за это и не платят.
Последние три года я много думала о лжи, и от этого сначала образовалась толстенькая книжечка, а теперь остался один абзац:
Мне нравится ежедневный труд обманщика, бессмысленный подвиг по изменению реальности хотя бы вокруг себя, глупое мужество скривлённого зеркала и это искрящееся душистое облако, которым он окружен. Тот, кто приблизится к нему и осмелится разглядеть, найдёт в центре сияния измученное напряжением существо и либо отпрянет с отвращением, либо испытает приступ жалости. Ему, вероятно, захочется прижать эту нервную подёргивающуюся голову к груди и сказать куда-то в тёплые завитки волос: «Ну! ну! успокойся и не бойся ничего. Только, пожалуйста, не нужно этого делать – вашего лжеца наверняка стошнит от отвращения, от душного человеческого запаха, а императив „не лги“ для него прозвучит как „не живи“. Поэтому лучшее, что вы можете сделать, – если у вас после всех собачек, детей и любовников осталось немого лишнего, – просто любите его».
Полгода я жила в доме без зеркал, а теперь у меня три в рост, развешанные так, чтобы множить друг друга и меня. Они показывают разных женщин – иногда с бледным треугольным личиком, а иногда с веснушками на носу; с небольшим нежным животом, который чудесно помещается в мужской ладони, или вовсе с торчащими рёбрами; в чёрных платьях или в цветочной кофточке с улицы Hillel. Но там не бывает того, кто должен бы отражаться, когда я смотрюсь в зеркало. А хоть изредка могло бы появляться неприятное создание с прозрачными ушами и серебряным голосом, всё уходящее в звук. Например, двенадцатилетний мальчик-контртенор, способный петь сложнейшие женские арии – до поры. Он и живёт только в невесомых нотах, но главное в нём – знание, что серебро может прекратиться в любой момент. И потому, о чём бы ни пелось: о любви, о ненависти, лицо будет сосредоточенным, а взгляд отстранённым. Только в финале, когда сложный пассаж кончен, торжество мелькнёт в уголке рта и в трепете ноздрей, но через два года «Царицу ночи» уже не взять.
30 
