Особенно,... 
67 
— Да, — ответил он. — Я полагаю, что в долгу у вас, Виктория Чайлдерс.
— Почему?
— Я любил мужчину, мадемуазель. Если бы я не любил его, вас бы здесь не было.
Майкла. Избранного ангела.
— Вы любили его… как друга?
— Я любил его, как брата.
Виктория любила Дэвида,[19] как брата. Ее отец извратил ее невинную любовь и осквернил ее.
— В любви нет греха, — невольно возразила она.
— Да, мадемуазель, в любви нет греха, — твердо сказал Габриэль. — Грех есть в том, чтобы любить.
Такой мужчина, как он, не должен чувствовать так много боли.
Такую женщину, как она, это не должно заботить.
— Я хотела бы никогда не читать писем, — тихо сказала Виктория. — Я хотела бы никогда не узнать этой стороны моей личности.
Габриэль не двинулся; внезапно он показался на мили далеким.
— Вы хотели бы не желать ангела?
От правды было не скрыться.
— Нет. — К лучшему или к худшему, Виктория, действительно, желала Габриэля. — Нет, я не хотела бы этого.
У нее не было смелости спросить Габриэля, сожалеет ли он, что предложил за нее цену.
— Мадам Рене прислала вам кое-какую одежду, — внезапно сказал Габриэль, серебряные глаза были настороже.
Одежду.
Мадам Рене.
Виктория глубоко вздохнула.
Лишь ничтожные несколько часов прошли с тех пор, как Виктория стояла голой перед Габриэлем, в то время как мадам Рене снимала с нее мерки. Казалось, что с тех пор минуло несколько лет.
Габриэль приготовился к тому, что она отвергнет его одежду. Его личность. Его прошлое.
Выбор…
— Вы принесли эту одежду с собой наверх? — оживленно спросила Виктория.
— Нет.
Она уставилась на него.
— Тогда откуда вы знаете, что она здесь?
— Гастон сказал мне, что она прибыла, когда я вернулся. Я велел ему доставить ее наверх. Я слышал, как дверь открылась и закрылась несколько минут тому назад.
И не сказал ей.
Умалчивание Габриэля не загасило искру предвкушения. Зажав шелк обеими руками, Виктория вышла из спальни впереди него.
Набор белых коробок был сложен высокой горой на голубой кожаной кушетке — три длинных коробки с платьями, прямоугольные коробки покороче, три шляпных коробки. Четыре коробки с обувью. На коробках были отпечатаны лепестки роз.
У Виктории больше года не было нового платья. Она никогда не имела платья, сшитого на заказ.
Было непристойно получать легкомысленное удовольствие от дорогой одежды, когда на улицах столь многие имели так мало.
— Здесь слишком много коробок, — обвиняюще сказала она.
— Мадам Рене заверила меня, что у женщины никогда не бывает слишком много нарядов.
Неужели в голосе Габриэля была улыбка?
Виктория быстро взглянула на него — она видела, как его рот цинично изгибался, но никогда не видела, как он улыбался.
Сейчас он тоже не улыбался. Но в его глазах стояла улыбка.
Красивых серебряных глазах.
— Я верну вам деньги, — поспешно заверила она.
Его голос был легкой лаской.
— Возможно, мадемуазель, видеть ваше удовольствие — достаточное вознаграждение.
Ее желудок сделал кульбит.
— Вы флиртуете со мной, сэр?
— Нет, мадемуазель. — Улыбка покинула его глаза. — Я не флиртую.
— Но вы знаете, как? — спросила она, затаив дыхание.
— Да, я знаю как.
Флиртовать. Целоваться. Дарить наслаждение.
Но он не знал, как получать наслаждение.
— Что мне открыть первым? — спросила она. И осознала, что похожа на ребенка в предвкушении рождественских подарков.
Зашевелились слабые воспоминания. Любящих голосов и теплого смеха…
Звуков, знакомых одиннадцатилетней девочке, а не тридцатичетырехлетней женщине.
Воспоминания ушли так же быстро, как и пришли.
Габриэль жестом указал на кушетку.
— Какую коробку вы предпочитаете, мадемуазель.
Виктория неуверенно села; скрипнула кожа, зашелестел шелк. Она осторожно подхватила коробку с отпечатком розового лепестка.
Та оказалась на удивление тяжелой.
Виктория с любопытством подняла крышку.
Коробка была полна перчаток — шерстяных, кожаных, белых шелковых, длинных шелковых вечерних. Они были запачканы красными пятнами.
Кто-то пролил на них чернила.
Виктория нахмурилась.
Две черные кожаные перчатки были наполнены изнутри манекенами рук, как будто их выдернули из витрины.
67 
