19 
Виктории нужно убежать от этих пронизывающих серебряных глаз.
Она осторожно обошла его и подхватила свой плащ со спинки голубого кожаного кресла.
Ей не нужна сумочка — он может оставить ее себе. Яд. Ее зубную щетку. Ее гребенку.
Шпильки.
Он не останавливал ее.
Дверь была изготовлена из блестящей, как зеркало, древесины, не коричневого, не желтого, а какого-то промежуточного оттенка. Гувернантка внутри Виктории узнала в ней атласное дерево, растущее в Индии и Шри-Ланке.
Дверь не была заперта.
Не должна была быть.
Официант, который привел ее в библиотеку, стоял навытяжку с другой стороны двери. Виктория не сомневалась, что он тоже носит под черным фраком пистолет.
— Подай поднос, Гастон. — Слишком знакомый голос скользнул вдоль ее позвоночника, более гладкий, чем атлас. — И чайник. Мадемуазель останется с нами.
— Очень хорошо, месье.
Гастон мягко закрыл дверь из атласного дерева перед лицом Виктории.
Она развернулась. Платье запуталось вокруг лодыжек, волосы взметнулись, сердце прыгнуло к самому горлу.
— Вы не можете держать меня здесь против моей воли.
— Au contraire. [13] — Габриэль скорей был повернут лицом к ней, чем к столу. — Если бы ваша жизнь не была несущественной, мадемуазель, вас бы здесь не было.
Бездушная отставка ее жизни на мгновение лишила дыхания.
— Вы не хотите меня, — не в силах справиться с собой, сказала Виктория. Она сжимала шерстяной плащ, как спасительный якорь.
— Вы бы удивились, узнав, чего я хочу, — многозначительно ответил он.
Следя. Выжидая.
Как будто здесь была опасна именно она, а не он.
— Вы и не собирались ложиться со мной, — опрометчиво обвинила его Виктория.
— Да, — согласился он. Свет и тьма мерцали в его серебряных глазах. — Я не собирался ложиться с вами.
— Вы приказали мне раздеться, — сказала она. Ей не было нужды добавлять: зная, что не возьмете меня.
Он видел ее жалкие самодельные подвязки, сморщенные чулки, изношенные панталоны, потертые ботинки.
Его серебряные глаза оставались холодными. Непроницаемыми.
— Почему? — Крик Виктории отскочил от потолка, обежал бледно-голубые эмалированные стены. — Почему вы лгали мне?
Почему он обольщал ее образами сплетенных тел, истекающих потом после разделенного наслаждения?
Почему он сказал ей, что находит ее желанной?
— Я должен был знать, — просто ответил он.
Прежде она ошибочно принимала мимолетные тени в его глазах за сожаление; она не сделала этой ошибки снова.
— Что вы должны были знать? Как далеко зайдет девственница, чтобы получить деньги? — Виктория старалась, чтобы в ее голосе не прорвались визгливые нотки страха. — Вы продали ваше тело. Уверяю вас, сэр, я зашла бы намного дальше, чем стоять над вами, тряся грудями вам в лицо.
Ее рот резко закрылся, и она услышала эхо своих слов.
Голубые эмалированные стены сжимались, пока она не почувствовала, что они давят ей на спину, грудь, бока.
Она взяла бы его в рот.
Она взяла бы его в любое и во все свои отверстия.
И он знал это.
Было совершенно ясно, что ее девственность не имеет для него никакого значения. Но это было все, что у нее осталось.
И это он тоже знал.
— Я должен был знать, есть ли у вас оружие, мадемуазель, — просто ответил он.
— Вы приказали мне снять панталоны, — она глотнула воздух, — чтобы увидеть, не спрятала ли я в них оружие?
— Да.
— Где, по-вашему, я скрыла бы это оружие — в моем влагалище?
— Возможно.
Виктория уставилась на него.
— Надо же, какой мы, женщины, опасный пол. И какой удачливый. — Пузырек смеха, пойманный в ее груди, поднялся к горлу. Она вспомнила старшего брата своей бывшей подопечной, который поглощал ужасные грошовые романы, описывавшие американское пограничье. — Нам не нужна кобура, у нас есть наши влагалища, всегда наготове.
Смех, добравшийся до ее горла, не отразился в его глазах.
— У мужчин тоже есть полости, мадемуазель, — откровенно ответил он.
Пузырек смеха лопнул.
Виктория вспомнила… Empétarder… принимать что-либо через задний проход.
Унижение обожгло ее щеки.
— Я сомневаюсь, что женские — или мужские — отверстия предназначены для размещения пистолетов, сэр.
— Ножи столь же смертоносны, мадемуазель. А пистолеты меняют размеры и модели.
19 
