92 
— Вы выяснили все, что хотели узнать? — спросила доктор фон Блименстейн.
— Да, да! — в отчаянии прокричал коммандант.
— И Бальтазару не придется как-либо отвечать за все происшедшее?
— Отвечать? — воскликнул коммандант. — Конечно, он не может отвечать. — Ему показалось даже странным, что у кого-то может возникнуть подобный вопрос.
Доктор фон Блименстейн отперла дверь, и коммандант вылетел в коридор. Позади него Веркрамп все еще висел на окне, и глаза его горели яростным огнем, который коммандант отнес исключительно на счет его неизлечимой болезни.
— У него сегодня один из хороших дней, — сказала врачиха, запирая дверь в палату и поворачивая назад к своему кабинету.
— А что с ним? — поинтересовался коммандант, подумав про себя, какими же должны быть в этом случае плохие, трудные дни.
— Легкая депрессия, следствие слишком большого перенапряжения на работе.
— Господи Боже мой, — сказал коммандант, — вот уж легким это я бы никак не назвал.
— У вас просто нет опыта общения с душевно больными, — ответила врачиха. — Вы смотрите глазами неспециалиста.
— Ну, не знаю, — произнес коммандант. — И вы полагаете, он когда-нибудь поправится?
— Безусловно, — ответила докторша. — Через несколько дней он будет как огурчик.
Коммандант Ван Хеерден решил не спорить со специалистом. Со всей вежливостью, продиктованной, в частности, и его внутренним убеждением, что врачу придется иметь дело с абсолютно неизлечимым случаем, коммандант поблагодарил ее за помощь.
— Если возникнет необходимость, не стесняйтесь, звоните мне в любое время, — сказала на прощание врачиха.
Коммандант покинул больницу, страстно молясь в душе, чтобы такая необходимость никогда у него не возникла. Лейтенант Веркрамп продолжал бесноваться в своей палате. В этот день он впервые в жизни попробовал ЛСД.[66]
Глава тринадцатая
Если посещение клиники для душевнобольных в Форт-Рэйпире дало комманданту Ван Хеердену возможность заглянуть в иррациональные глубины человеческой психики — что стало для него новым и жутковатым открытием, — то последующие встречи укрепили его во мнении, что за время его отсутствия все в Пьембурге изменилось в худшую сторону. Тридцать шесть человек, что с трудом выползли из камер и теперь выслушивали глубочайшие извинения и искренние сожаления комманданта, уже не производили впечатления выдающихся, внушающих уважение к себе общественных деятелей, какими они были всего две недели тому назад. Первым делом коммандант решил поговорить с глазу на глаз с мэром города, однако глаза у мэра настолько почернели и заплыли, что он ничего не видел. Как объяснил сержант из службы безопасности, произошло это потому, что мэр бился головой о дверь камеры и ударился о дверную ручку. Поскольку, однако, на дверях камер не было изнутри никаких ручек, такое объяснение представлялось маловероятным. Да и вообще мэр был далеко не в лучшем состоянии. На протяжении восьми дней ему не давали садиться, заставляя стоять с надетым на голову мешком, и не давали отправлять ни общественные обязанности, ни личные надобности. В результате он распространял вокруг себя своеобразные запахи, а кроме того, пребывал в заблуждении, будто председательствует на каком-то официальном банкете.
— Я крайне сожалею, что так получилось, — начал коммандант и поднес к носу платок.
— Для меня большая честь присутствовать на этом собрании, — вяло пробормотал мэр.
— Я хотел бы принести мои… — продолжил коммандант.
— Самые искренние поздравления по… — перебил его мэр.
— По поводу этого прискорбного случая, — сказал коммандант.
— Не каждому из нас достается честь…
— Когда вас посадили под замок…
— Послужить общественному благу наилучшим образом…
— Подобное больше не повторится.
— Я искренне надеюсь…
— О, черт… — коммандант окончательно запутался и замолк. В конце концов с помощью трех охранников мэр подписал заявление, что не имеет жалоб по поводу обращения с ним, — заявление, которое он не мог ни прочесть, ни даже просто увидеть, — и выразил благодарность полиции, предоставившей ему на эти дни свою защиту. После чего мэра вынесли в уже поджидавшую «скорую» и отпустили домой.
Другие заключенные не проявили, однако, такого же здравомыслия, а один или два приняли комманданта за нового, еще более изощренного следователя.
92 
