141 
Мысль о том, что Хэтти в один прекрасный день отправится в тайный мир сексуальных приключений, все больше мучила философа. Он словно чувствовал с безумным жаром: она не должна согрешить. Эта пытка, посетившая его ранее в виде болей-предвестников. словно по воле рока взъярилась в полную силу теперь, именно тогда, когда Джон Роберт начал чувствовать или воображать, что его философская мощь убывает. Это была одна из возможных формулировок. Еще это было похоже на потерю религиозной веры. Он перестал доверять не только тому, что делал сейчас, и всему, что сделал раньше, но всему, что сделали они все, его философы, великие и бессмертные, да и во всей этой чертовой лавочке засомневался. Перо слабело у него в руке, которая в любом случае скоро закостенеет от артрита, уродливо искривится. (Он так и не научился пользоваться пишущей машинкой, каковую считал аппаратом, полностью враждебным мышлению.) Он чувствовал, что устал от жизни, словно путешествие подошло к концу, его эпоха завершилась, Джону Роберту Розанову настал конец. Жило, оставалось столь невыносимо живым только будущее, то есть Хэтти.
В этом отчаянном положении характерно безумная идея — быстро выдать Хэтти замуж — стала как бальзам на душу. Почему не попытаться хотя бы устроить ее брак, капитально вмешаться в ее жизнь и будущее? Самой тайной и причудливой из мучивших философа мыслей, которую он постоянно растравлял, была та, что он никогда не узнает, когда и как Хэтти лишится невинности и окончательно выйдет из магического круга, созданного для нее дедом. Он будет ждать, гадать и никогда не обретет уверенности, а разве он сможет это вынести? Вот он и решил ускорить это событие, взять его под контроль. Оставалось найти жениха. И опять, как в случае с Перл и, как он надеялся, также удачно, он сразу наткнулся на кандидата. Сначала мир возможностей казался столь головокружительно огромным, что исключал всякий разумный подход. Легко понять изумление Тома Маккефри при известии, что выбор пал на него. Но, по правде сказать, как только были введены нужные ограничения, область выбора сузилась до разумных пределов, и тут рассуждения Розанова представляли собой странную смесь не меньшей, чем у Хэтти, наивности и высшего инстинкта самосохранения, продиктованного мирской мудростью.
Американцы не годились. Они слишком много знают. Джон Роберт одно время рассматривал — не всерьез, а именно чтобы доказать всю невозможность этой кандидатуры, — одного из своих самых умных молодых учеников, Стива Глатца. Стив был благородный юноша, но уже слишком освоившийся с жизнью, ему недоставало определенной неловкости, столь характерной для английских юнцов и почему-то попавшей в список требований, составленный Джоном Робертом. Кроме того, Стив уже староват — ему не меньше двадцати пяти. Мужчины других рас совершенно исключались. (Евреи, конечно, не исключались, но все знакомые Джону Роберту евреи были американцами.) Избранник должен быть англичанином и не должен быть философом, это тоже ясно. Джону Роберту совершенно не улыбалась перспектива вести философские беседы с мужем собственной внучки. Впрочем, любая беседа с этим человеком была для него труднопредставима. Мальчик должен быть образованный, студент или выпускник университета. Джон Роберт полагал, что и Хэтти пойдет в университет. Ей нужен образованный человек, способный заработать на жизнь (может быть, преподаванием), но не слишком умный (не Глатц). По опыту Джона Роберта, очень умные люди, как правило, невротичны, ненадежны и болезненно честолюбивы. Избранник должен быть англичанином и, из практических соображений, эннистонцем. Изрядная часть души философа, не затронутая утонченностью, по-прежнему считала Эннистон центром мира. Кроме того, в этой точке Англии он знал больше всего народу. Своих знакомых из лондонских академических кругов, вместе с семьями, он перебрал быстро и безуспешно. Как только возник Эннистон, луч прожектора сразу упал на Тома Маккефри.
В калифорнийской, массачусетсской, иллинойсской глуши Джон Роберт регулярно получал и читал «Эннистон газетт». Эта желтоватая газетка постоянно упоминала Тома — он участвовал в ревю, он вышел в финал теннисного турнира, он хорошо сыграл в крикетной команде, его приняли в университет; небогато, но все события с участием членов семейства Маккефри становились новостями. (В «Газетт» появилась и пока что единственная публикация Тома, чудовищно плохое стихотворение, которое, по счастью, не попалось на глаза Джону Роберту.) Маккефри означали новости не только для обычных домоседов-эннистонцев, но и для изгнанника — Джона Роберта. Он, лишенный дома и родственных связей, ощущал странную связь с Маккефри и Стиллоуэнами, с давними обитателями Виктория-парка, словно они были ему родней. Эта причастность, для которой не нужна была настоящая дружба или даже знакомство, шла, конечно, через Линду, которая в то решающее время была накоротке со многими из этих людей. Может быть, в душе философа действительно было затронуто какое-то еще более примитивное чувство. Когда Джордж ляпнул наугад, что Розанова в молодости не принимали в «важных домах» и что он из-за этого злился, ученик ни на миг не верил этим словам и произнес их единственно с целью оскорбить своего учителя. Однако это было правдой. Джон Роберт, уже будучи известным философом, предметом восхищения, обижался на людей вроде Джеффри Стиллоуэна и Джеральда Маккефри, которые его не замечали или относились к нему покровительственно, свысока. Еще и поэтому у него сохранились глубокие, смешанные чувства к этим самозваным «вельможам». Отсюда проистекала и его причуда — поселить Хэтти в Слиппер-хаусе. Он помнил, с какой помпой закладывалось это сооружение, которое в дни его юности служило символом богатства и влияния в обществе. Может, он и Тома выбрал, подсознательно желая видеть, как его внучка снизойдет до брака с одним из Маккефри. У Джона Роберта не было сознательного намерения одержать верх над Томом, поймать его в ловушку, однако он инстинктивно сделал именно это и получил ощутимое удовольствие.
141 
