27 
Олбан припустил наверх, перескакивая через две, а то и через три ступеньки.
Позднее он понял, в какой именно момент влюбился без оглядки. Это случилось в тот день, когда родители должны были уехать в Ричмонд, оставив его до конца лета в Лидкомбе. А они всей компанией (несколько друзей Софи плюс Олбан) были до этого в Линтоне, что за несколько миль по Девонскому побережью. Там один из мальчишек, взяв отцовский катер, катал их небольшими группками по бухте до мыса Форланд или на запад, к бухте Вуди и мысу Хайвеер. Он проделывал это не в первый раз и всегда раскачивал катер, чтобы все вымокли, а девчонки вопили от страха.
Олбан разок прокатился, но не нашел в этом особого кайфа. Сидевший за штурвалом придурок в огромных солнцезащитных очках и дикой полосатой футболке только и делал, что выпендривался, слишком усердствуя, чтобы промочить всех до нитки (безмятежность моря нарушалась разве что едва заметной, ленивой рябью, и ему приходилось кружить и пересекать создаваемые им же волны, чтобы создать качку), да и с катером, насколько успел заметить Олбан, управлялся еле-еле и подвергал их всех риску. Этот тип каждого заставил надеть спасательный жилет, а сам не надел.
К тому же девчонки подобрались какие-то туповатые, чуть что — визжать. Ни одной из них Олбан толком не знал, но все равно был раздосадован. Он заметил, что в этой компании Софи снова стала говорить «ага» в своей характерной манере. Врач заменил ей постоянные брекеты на съемные, и сегодня она была без них.
Олбан ни разу не поехал кататься вместе с Софи — он остался в кафе на пристани и читал «Постороннего» на французском в преддверии следующего учебного года — читал медленно, порой становился объектом насмешек, но пропускал их мимо ушей; он готов был поспорить на миллион, что Софи тоже вела себя по-девчачьи, завывая, как привидение, всякий раз, когда лодка прорезала волну или когда ей на лицо попадала хоть капля воды.
Случилось это, когда они вернулись домой вместе с тетей Кларой, которая заехала за ними в Линтон. Когда они под смех и шутки входили через главный вход, возглавляемые Софи, его отец оказался в холле — возился с какими-то сумками.
— Ну что, Софи, — спросил ее Энди, — понравился тебе катер?
— Еще как!
— Вся мокрая, наверное?
— Ну, не до такой же степени, дядюшка!
Он собирает коллекцию, лелеет все крупицы, слетевшие с ее губ, крепко сжимает их, качает, подносит поближе, чтобы рассмотреть, тщательно изучает, сберегает как сокровище, оправляет, подобно фотографиям, в витиевато украшенные рамки надежды и желания, заключает в коробочки и шкатулки из драгоценных металлов, инкрустированные драгоценными камнями, словно хрупкие мощи, объявленные католической святыней, которая заслуживает восхищения и поклонения благодаря тому, с чем она связана и откуда исходит.
Первая драгоценность в его коллекции связана с ней, хотя исходит не от нее. Это строчка из какой-то пьесы, возможно, — думает он, — даже из шекспировской, которую они проходили в школе (теперь он жалеет, что хлопал ушами во время того самого урока). Фраза звучит так: «Сестра, сестра, моя сестра». Больше ничего. Это все. Казалось бы, пустяк, простое сочетание звуков, но они стали для него священным заклинанием, чем-то вроде мантры.
«Сестра, сестра, моя сестра». С той поры, как к нему пришло ожидание любви, эти слова он неустанно твердил по ночам, в кромешной тьме, лежа у себя в спальне, словно они могли по волшебству перенести ее к нему в неясном, мерцающем обличье, как будто сотканном из света. «Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра. Сестра, сестра, моя сестра…»
Остальные драгоценные крупицы полностью исходят от нее, они копились постепенно. Он по-прежнему слышит: «Где их черти носят?», по-прежнему с поразительной точностью помнит ее интонацию и каждый отдельный слог: «С лошади брякнулась, сэр», по-прежнему может воспроизвести в голове мельчайшие нюансы тона, ритма и выговора, словно их зафиксировала самая совершенная звукозаписывающая техника, изобретенная человеком, — «Ну, не до такой же степени, дядюшка!»
Последняя фраза была жемчужиной из жемчужин, звездой на небосклоне. Быстрота реакции, бесшабашная уверенность, чистая, неприкрытая сексуальность — вот что стояло за этими словами. (Энди, его отец, сначала смотрел на нее, как баран на новые ворота. А когда до него дошло, издал лишь один взрывной звук — не то хохотнул, не то смущенно кашлянул. Потом улыбнулся, слегка покраснел и принялся укладывать сумки в багажник. Две-три подружки Софи взвизгнули, одна шлепнула ее по руке. А Софи невозмутимо прошествовала через холл, и ее рыжие волосы вздымались волнами, когда она скакала по лестнице, раз-два-три.)
27 
