17 
В Лидкомб они теперь приезжали на каникулы, а раньше, наоборот, уезжали оттуда на каникулы в дальние края; Лидкомб сделался пунктом назначения, временным и чисто условным. В первый приезд он заметил, что пять-шесть картин Энди, оставленных там в подарок дому и его новым обитателям, перевешены в спальни, убраны с глаз долой. Если Энди это и задело, он промолчал.
После великого переселения в Ричмонд они каждый год приезжали в поместье с родителями и сестренкой Кори, гостили неделю-другую, а иной раз оставались только на одну ночь, но Софи ему совершенно не запомнилась. Кажется, в последний раз они виделись совсем детьми, когда им было лет по пять от роду. Осталось лишь смутное воспоминание о том, как он довел ее до слез.
С тех пор их пути, как ни странно, не пересекались, хотя она жила в Лидкомбе. Софи была дочерью дяди Джеймса от первого брака, а потому часто гостила у родной матери в Испании.
Когда он впервые попытался осмыслить это обстоятельство, оно показалось до жути странным. Нет, когда у человека две матери — тут ничего странного, с этим он свыкся, но если обе матери живы-здоровы… Вот это точно дикость. Только расспросив других ребят, он понял, что такое случается. От взрослых всего можно ожидать.
Лет с двенадцати, сам того не замечая, он приохотился ухаживать за садом в Ричмонде. Когда приходил садовник, Олбан крутился вокруг него, задавал вопросы, был на подхвате, а иногда брался за лопату и выполнял кое-какие тяжелые работы, если мистера Рейнольдса скручивал радикулит. Он полюбил копаться в земле, его завораживали названия растений и необычайные открытия, которые таил каждый лист, венчик цветка, хрупкий побег и зеленеющий квадратик дерна.
До Кью-Гарденз 5 было не так уж далеко. Впервые он поехал туда с родителями прохладным, туманным осенним утром; по какой-то забытой причине он был не в духе и вообще не хотел никуда ехать, вообще не хотел иметь дела с родителями (Кори тоже была с ними, непривычно улыбчивая и послушная, будто бы чувствовала его настроение и нарочно показывала, какая она хорошая), но все же он невольно изумился при виде разнообразия деревьев и кустарников, а также величавого изящества «Пагоды», смутно возвышавшейся в туманной дымке. Потом он увидел оранжереи. Они его просто сразили своим ароматом, теплом, тяжеловатой влажностью и буйством необъятной, благоухающей, сказочной флоры: там были растения со всех концов света, одни — как причудливые карикатуры, другие — как пришельцы из ночных кошмаров или с других планет, и все это пышно цвело под серым английским небом. Над головой, за пеленой тумана, с ревом пролетали реактивные самолеты, направляясь — тоже со всех концов света — в аэропорт Хитроу. Чтобы прочитать надписи на табличках, он наклонял голову, но при этом изображал полное равнодушие, чтобы не показать, до какой степени его захватило увиденное и как много это для него значит. Уже тогда он решил, что сюда надо приезжать почаще.
В восемьдесят четвертом году — ему тогда было четырнадцать и на него сыпались приглашения от многочисленных родственников, живущих по всему миру, от Гарбадейла до Штатов и Дальнего Востока, — его спросили, куда он предпочитает отправиться на каникулы, и он ответил, что хочет поехать в Лидкомб и заняться садом.
К концу лета он заново прикипел к этому месту. Сам особняк был, конечно, хорош, но его привлекали угодья, сады, растения — цветы, кустарники, деревья, овощи, разнотравье газонов и лугов — и всякая живность, которая там кормилась.
Тяга к земле — не без ехидства подкалывали школьные приятели — была несколько подозрительна, и он сам в какой-мере с этим соглашался. Но так уж получилось. Вся эта, казалось бы, непритязательная зелень манила его к себе. Так что волею судьбы он, подросток, ловил настоящий кайф на овощных грядках.
— Значит, на резиновом кольце теперь сидим, Олбан? — спросил дядя Джеймс. — Передай-ка горошек.
— Бедненький мой, — наверное, в пятый раз сказала Лия с другого конца стола. На ее лице мелькнула ободряющая улыбка, а голосе звучало сочувствие.
— Ма-а-а-а-а-ам. — Олбан бросил на нее негодующий взгляд. Но Лия только улыбнулась еще заботливее.
Олбан передал миску с горошком дяде Джеймсу, сидевшему во главе стола.
— Вообще-то, не на кольце, а на подушке, дядя, — сообщил он.
Господи, какой стыд. Олбан с ужасом осознавал, как по-детски — не иначе — прозвучало его воззвание к Лии. Вышло даже не просто «мам», а «ма-а-а-а-ам» — протяжно, как у младенца. Он взглянул на Софи, чтобы посмотреть, не ухмыляется ли она, не хихикает ли, но она лишь накладывала себе добавку пюре.
17 
