Особенно,... 
34 
Антуан всегда просыпался рано. Тело его узнавало о присутствии Люсили еще прежде, чем он осознавал это умом. Не успев открыть глаз, он уже хотел ее. Он поворачивался к ней и зачастую окончательно просыпался только от стонов Люсили, от прикосновения ее рук. Антуан спал очень крепко, как ребенок, у мужчин такое редко бывает. Больше всего на свете ему нравились эти сладостные пробуждения. Первое, что ощущала Люсиль, покидая мир грез, было наслаждение. Она просыпалась, уже удовлетворенная и слегка оскорбленная этим полунасилием. Оно нарушало ее привычный утренний ритуал: открыть глаза, снова закрыть, согласиться с тем, что наступило утро, или игнорировать его – вести нежную битву с самой собой. Она пробовала схитрить, проснуться прежде Антуана. Но он привык спать по шесть часов в сутки и всегда ее опережал. Его смешило, как она дуется. Ему приятно было вырывать ее из тенет сна, чтобы сразу же поймать в тенета наслаждения. Он ловил тот миг, когда она открывала еще полные сна глаза, ее растерянный взгляд, в котором постепенно появлялось узнавание. Она снова смежала веки и обвивала руками его шею.
Чемоданы Люсили стояли неразобранными на шкафу. Только несколько платьев, особенно полюбившихся Антуану, заняли место на вешалке по соседству с двумя его костюмами. Зато полочка в ванной сразу выдавала присутствие женщины. Она была уставлена баночками и флаконами. Люсиль ими почти не пользовалась, зато Антуан получил пищу для шуток. Бреясь по утрам, он громко разглагольствовал о пользе масок от морщин и прочих косметических зелий. Люсиль парировала замечаниями, что скоро ему самому все это пригодится, он ведь стареет на глазах и вообще урод. Он целовал ее. Она хохотала.
В том году парижское лето выдалось на диво. В половине десятого он уходил на работу. Она оставалась в одиночестве, вздыхая о чашке чаю, но не находя сил сбросить оцепенение и спуститься в ближайшее кафе. В комнате по всем углам были навалены груды книг. Она брала первую попавшуюся и принималась читать. Часы на стене, когда-то заставившие ее так страдать, били каждые полчаса. Но теперь она их обожала. Иногда, слыша их мелодичный перезвон, Люсиль откладывала книгу и улыбалась им, как встрече с детством. Антуан звонил между одиннадцатью и половиной двенадцатого. Порой он беззаботно с ней болтал, а то говорил быстро и решительно, как человек по горло в работе. В таких случаях Люсиль отвечала ему очень серьезно, хотя в глубине души его деловитость ее смешила: она знала, что Антуан рассеян и ленив. Но они были на том этапе любви, когда в любимом нравится не только то, чем он на деле обладает, но и то, каким он хочет казаться, – когда нравится принимать не только правду, но и полуправду о нем. Ведь не скрывая, что это не совсем истина, он как бы оказывает тебе высшее доверие. В полдень, в обед, они встречались в бассейне возле площади Согласия. Устроившись на солнцепеке, съедали по сандвичу. Потом он возвращался в издательство. Возвращался, если только солнце, вид полунагого тела, слова, слетавшие с губ, не возбуждали их настолько, что они чуть не вприпрыжку мчались домой. Тогда он опаздывал на работу. А Люсиль отправлялась бродить по Парижу. Она встречала друзей и знакомых, пила томатный сок на открытых террасах кафе. У нее был счастливый вид, и люди к ней тянулись. Вечером они снова соединялись, и все радости жизни открывались им: кино, запорошенные теплой пылью парижские улицы, полупустые кафе, где она учила его танцевать. Неведомое прежде, умиротворенное лицо летнего города. И все слова, что им хотелось друг другу сказать, все жесты, которых желали руки.
Как-то в конце июля они натолкнулись неподалеку от «Флоры» на Джонни. Тот только что возвратился из Монте-Карло, где провел утомительный уик-энд в компании завитого молодого человека по имени Бруно. Джонни сказал, что рад видеть их такими счастливыми, и спросил, отчего они не поженятся. Его вопрос их очень рассмешил. Они ответили, что не принадлежат к тем, кто задумывается о будущем, и что брак вообще предрассудок. Джонни согласился и посмеялся вместе с ними. Но когда они ушли, пробормотал: «Какая жалость». Его интонация озадачила Бруно, и тот поинтересовался, о чем речь. На лице Джонни появилось меланхоличное выражение, какого упомянутый Бруно никогда прежде у него не наблюдал. «Тебе все равно не понять. Все это слишком поздно». Бруно и правда ничего не понял, да от него никто и не требовал.
В августе у Антуана начался отпуск. Но у них не было денег, так что пришлось остаться дома.
34 
