Особенно,... 
90 
– Добрый вечер, Александра. Добрый вечер, Федор. Почему шум?
– Гости, Томочка! гости, хозяева! вернулись, сейчас ужинать станем, песни петь… – наверное, Федор еще долго нес бы околесицу, хлопая ресницами, если бы не жена любимая.
Маленький у нее кулачок; твердый.
Хорошо таким под ребра тыкать.
Вот и тыкает.
– Странно, – Тамара помолчала. Медленно огляделась по сторонам, будто впервые здесь оказалась. – Вроде бы, помню все… и не помню. Словно спала очень долго; теперь проснулась. Все какое-то новое… непривычное…
А у Федора в голове голос Друца бубнит издали виновато:
"Я… Федька, я же хотел, как лучше… Понимаешь, Федька… я за тобой хотел… а она… Понимаешь?"
Ничего не понимает Федька. Ничегошеньки. Лишь сердце сладко замерло на миг, в предчувствии небывалого: хотел как лучше, баро? хотел? или сделал – как лучше?!.. ай, ходи, чалый, скачи, чалый, без конца-начала!..
Тут сам Друц возьми да и объявись: легок на помине! Видать, попустило рома. Уставился на Тамару, будто и вправду Ночную Бабу увидал; перекрестился раз, другой.
А княжна возьми-обернись:
– Зачем же вы меня, – говорит, а сама улыбается чему-то, – Ефрем Иванович, одну там оставили? Я уж вас ждать отчаялась. Терпела-терпела, пока ОН не пришел и огонь не потушил. Вы знаете, Ефрем Иванович, едва вы ушли, мне сразу вдвое больней стало! втрое! вдесятеро! Я и не знала, что так бывает…
– Я… – у Друца аж язык отнялся. – Не мог я, княжна, милая! не мог! Я бы остался, если б моя воля!.. казните вы меня, дурака старого!
И на коленки перед ней: бабах!
Друц, вольный ром – на коленки?!
– Встаньте, встаньте, Ефрем Иванович! Не корите себя! Все ведь хорошо закончилось. Это я вам еще «спасибо» сказать должна! ОН, когда огонь тушил, сказал…
А сама рядом, напротив, и тоже на коленки!
Откуда только все набежали: тут тебе и Шалва Теймуразович подхватывает, и матушка Хорешан каркает, и Княгиня успокаивает, и отец Георгий увещевает, и прислуга галдит наперебой!
Не дали Княжне договорить.
Не дали Федору узнать: кто такой ОН, и что ОН княжне сказать успел.
– Тихо!
Это князь, командирским голосом.
А дальше, уже в тишине, строго-настрого велел Джандиери всем спать идти. Время, мол, позднее, все устали, пора и честь знать. Утро вечера мудренее.
* * *
Спать не хотелось.
Отнес Акулину в ее комнату (дом большой, покоев на всех хватило, и еще осталось). Раздеться помог, одеялом укрыл; поболтал с женой о всякой всячине. О главном, что сегодня – вернее, уже вчера – случилось, говорить боялись; обошли сторонкой, по молчаливому согласию. Вместе за княжну Тамару порадовались, пожелали ей светлого разума на веки вечные; трижды сплюнули через левое плечо, чтоб не сглазить. После еще и за плечо, куда плевали, глянули: нет, никого там не стоит… ну и ладно, привыкнем.
И пошел Федор к себе. Ибо для утех постельных давным-давно все сроки вышли, жена на сносях…
У себя стряхнул с кровати хлебные крошки, оставшиеся от бестолковой полуночной пьянки. Вынул портсигар, закурил. В голове прояснилось окончательно, хмель сгинул – куда уж тут спать!
Стал комнату из угла в угол шагами мерять. Стал дым колечками (как Княгиня! – кольнуло непрошено…) в потолок пускать. Стал мысли разные-несуразные в голове перебирать. Мысли перебираться не желали, разбегались мышами, додумать до конца ни одну не выходило. Федор даже разозлился на самого себя: вот ведь орясина, лешак таежный, думать – и то за эти годы не научился!
Прав был Дух: ничего своего, все – чужое!
Взаймы!
Остановился. Окурок в пепельнице смял, затушил. Перестал ногами по полу топать – и разом голоса услыхал. Внизу, в саду; рукой подать. И голоса-то знакомые: один – Друцев, другой – отца Георгия!
С детства знал Федька: подслушивать – дурно.
Жене сколько раз выговаривал.
А тут как в спину толкнули: подкрался на цыпочках к подоконнику, створки пошире распахнул…
– …ай, бибахтало мануш, кало шеро![21] не сообразил я, башка пустая! Ясное дело: пока один крестник в Закон не вышел, другому вовек не бывать! А княжна бедная места себе не находит, с ножом к горлу подступает: спаси Феденьку! ты можешь, ты колдун! Она-то к нему, к Федьке, присохла, а Федька, вишь, брык – лежит колодой. Да ведь девка любой грех над собой сотворить могла! без ума ведь девка…
Гитара взяла аккорд, другой – сухие, ломкие, не аккорды, сучья мертвые. Наконец тренькнула обреченно:
90 
