122 
– Усе путем, сельчане! вы уж не сумлевайтесь! Завтра Остап Тарасыч в город поедет, бумаги важные малевать! Будьте покойны! А туточки паны добрые, нема средь них мажьей силы, нема и отродясь не бывало! Сейчас батюшка вам Христом-Богом, Перво-Ответчиком нашим поклянется, и хрест святой в том поцелует. Ну шо, поверите тогда?!
– Поверим! – нестройно загудели мужики, и бабы подхватили:
– Ежли Христом-Богом…
– И хрест святой…
– Сам батюшка…
– То хай клянется, а мы поглядим!
– Прошу вас, батюшка; заспокойте народ, – урядник довольно скалил лошадиные зубы, не видя, что отец Георгий уставился на него, будто святой схимник на беса-искусителя. – Ну, целуйте хрест, та пойдем, еще хильнем по чарке…
Священник стоял, не в силах сдвинуться с места. Губы его тряслись:
– Я… я не могу!
– То шо ж "не могу"? вишь, обчество просит!
– Я… я…
Лицо его отрешенности заливала восковая бледность.
XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ КАМНИ
Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною;
и я топтал их во гневе Моем и попирал их в ярости Моей;
кровь их брызгала на ризы мои, и Я запятнал все одеяние Свое;
ибо день мщения – в сердце Моем…
…желание было острым и холодным.
Как змея под одеялом.
Федору хотелось пристрелить дурака-урядника за его выходку. Он смотрел в окно столовой, как отец Георгий пятится назад, заслоняясь руками, хотя никто не пытался ударить или обидеть священника; как недоуменно моргает урядник, и на круглом, туповатом лице его отражается искренне изумление пополам с обидой – я ж как лучше! как лучше хотел!.. рыхлая, еще минуту назад разнородная масса людей становилась цельным, страшным в грядущей ярости монолитом – вот-вот, в следующий миг, они поймут, осознают, сообразят…
Но первыми все-таки успели не они.
Один из висевших на ограде мальчишек изловчился-таки, мартышкой свесился вниз и уже было ткнул палкой в спину догу – но в последний момент Трисмегист извернулся и мраморной молнией взлетел в воздух.
– Ай! маманька!.. а-а-а!..
Вдрызг располосовав одежонку о вензеля решетки, забияка пойманым воробышком слетел в сад. Забился, прижатый к земле мощными лапами, заверещал в ужасе, глядя в оскаленное пекло собачьей пасти. Решетка ожила плаксивым детским ором, бабы дружно подхватили вопль пацанвы, охнули мужики, отвлекаясь от священника и его отказа давать клятву; истерический, одинокий хохот наслоился сверху пеной. Те, кто побойчее, зашарили вокруг в поисках камней; плюгавый отец Василька-крестника наспех швырнул ком глины, промахнулся, костеря весь белый свет в Бога, душу, апостолов-святителей…
Конопатый Ондрейка-коваль замахнулся подобранным булыжником.
– Не-е-ет!
Княгиня уже была рядом с псом и его добычей. Упав на колени, она обеими руками вцепилась в кожаный ошейник, оттаскивая упирающегося Трисмегиста прочь, и камень, пущенный сильной рукой, угодил женщине в лицо.
Распоров щеку до кости.
Конопатый довольно оскалился, – око за око! – дернул ноздрями, словно почуяв запах крови, и поднял еще камень.
– Бей! – слитно выдохнула за его спиной толпа, готовая в любую минуту сорваться с места.
Забыв о том, что двустволка заряжена патронами с дробью, не помня себя, не видя ничего, кроме дикой, окровавленной маски, какой стало лицо Княгини, Федор вскинул ружье.
И стволы сами, будто живые, нащупали конопатого верзилу.
Дробь шарахнула по толпе, вынудив людей с криками податься назад. Упругая пружина сжалась, под напором боли и страха, чтобы в любую секунду рвануться, выпрямляясь, сплющивая все на своем пути.
Но Федьке сейчас было не до того.
– Лови!
Двустволка упала в Акулькины ловкие, несмотря на беременность, руки; россыпь патронов гулко раскатилась по подоконнику, каплями ливня простучала по паркету – а Федор уже ухватился за раму.
Дважды за сегодняшний безумный день (день? ночь?! сутки прочь!..) он прыгал со второго этажа в сад. Второй раз получился куда неудачней первого: приземлившись на перила веранды, Федька соскользнул, больно ударившись боком сперва о сами перила, а потом и о землю. Плевать! неважно! на коленях, на четвереньках, по-собачьи он кинулся вперед, туда, где рычал дог, орал мальчишка и плакала кровью раненая Княгиня.
Они успели одновременно: Федор Сохач и полковник Джандиери.
122 
