Последние отзывы

  2  

Я стояла у окна за занавеской и все видела. На фасаде нашего дома много таких длинных окон и несколько широких просторных крылец. Я наблюдала за улицей, за спешащими по ней машинами и людьми – просто так, бездумно, без всякой на то причины, как делала всю свою жизнь.

Разглядеть меня за плотной занавеской не так-то легко.

Движение на углу интенсивное. Но тюлевая занавеска, хоть и порвана, все еще остается достаточно плотной, чтобы обитатели дома не чувствовали себя на виду у всего мира.

В тот раз скрипки при нем не было – только мешок висел через плечо. Он просто стоял и смотрел на дом, а потом повернулся, словно достиг конца пути, и теперь направлялся обратно, не торопясь, пешком, точно так, как пришел сюда, – обыкновенный прохожий, совершающий вечернюю прогулку.

Он был высок и сухопар, но отнюдь не лишен привлекательности. Неухоженная темная шевелюра, волосы длинные, как у рок-музыкантов, заплетенные в две косы, чтобы не падали на лицо. Помню, когда он повернулся, мне понравилось, как они рассыпались по спине. Поэтому помню и его пальто – старое черное, ужасно пыльное, словно он ночевал в пыли. Мне запомнились блестящие черные волосы – нечесаные, длинные и очень красивые – на фоне этого пальто.

У него были темные глаза – я это разглядела несмотря на большое расстояние – те выразительные, глубоко посаженные глаза, которые кажутся очень загадочными под изогнутыми бровями, пока не подойдешь поближе и не разглядишь в них теплоту. Он был долговяз, но не без изящества.

Он смотрел на меня и смотрел на дом. А в следующую секунду пошел прочь, легким шагом, чересчур размеренным, как мне показалось. Хотя что я могла в то время знать о призраках? Или о том, как они ходят, оказавшись в нашем мире?

Он вернулся спустя два дня после смерти Карла. Я никому не сообщила, что Карл умер, и автоответчик продолжал за меня лгать.

Эти два дня принадлежали только мне.

В первые несколько часов после ухода Карла, я имею в виду настоящего ухода, когда кровь отлила вниз и его лицо, руки и ноги побелели, на меня нахлынуло ликование, как бывает после смерти, и я все танцевала и танцевала под музыку Моцарта.

Моцарт всегда был моим счастливым хранителем, Маленьким Гением, как я его называла, Хормейстером Ангелов – вот кем был Моцарт; а Бетховен – Маэстро Моего Горестного Сердца, капитаном моей разбитой жизни и всех неудач.

В ту первую ночь, когда Карл был мертв всего пять часов, после того, как я сменила простыни, обмыла его тело и сложила ему руки по бокам, я не могла слушать Ангелов Моцарта. Пусть с ними останется Карл. Умоляю, после такой боли. Книга, над которой работал Карл, была почти закончена, но не совсем – по всему столу были разбросаны ее страницы и иллюстрации. Пусть подождет. После такой боли.

Я обратилась к своему Бетховену.

Легла на пол в гостиной первого этажа – угловой комнате, свет в которую проникал сквозь расположенные с двух сторон окна, – и включила Девятую симфонию Бетховена – мучительную музыку, вторую часть. Моцарт не смог бы вырвать меня из смерти. Настала пора страданий, и Бетховен понимал, что это такое, и вторая часть симфонии тоже.

Не важно, кто умирает или когда. Вторая часть Девятой симфонии просто помогает тебе выжить.

Ребенком мне нравилась последняя часть бетховенской Девятой симфонии – она нравится всем. Я любила слушать хор, поющий «Оду к радости». Я ходила на ее исполнение бессчетное количество раз – и здесь, и в Вене, и в Сан-Франциско в те холодные годы, что я прожила вдали от родного города.

Но в последнее время, даже до встречи с Карлом, именно вторая часть стала по-настоящему моей.

Эта музыка была написана словно для того, чтобы помогать идти вперед, упрямо и почти мстительно карабкаться в гору. Она зовет вперед, вперед и вперед, не позволяя останавливаться. А затем наступает затишье, как в венском лесу, словно у человека внезапно перехватило в горле от вида города, куда он стремится, и тогда он раскидывает руки в стороны и принимается танцевать по кругу. Тут вступает валторна, каждый раз заставляющая вспоминать о лесах, долинах и пастухах, и возникает ощущение покоя и неподвижности леса и того плато, где стоит счастливый человек, но затем… затем вступают барабаны. И он вновь начинает карабкаться вверх по склону, решительно идет дальше. Шагает и шагает…

Под эту музыку можно танцевать, если захочется, раскачиваться в разные стороны, как в безумии, что я и делаю – до головокружения. И мои волосы при этом перелетают то направо, то налево, закрывая уши. А еще можно ходить кругами по комнате суровым маршевым шагом, сжав кулаки, двигаясь все быстрее и быстрее, время от времени разворачиваясь и продолжая шагать дальше. При этом мотаешь головой вперед-назад, вперед-назад, и твои волосы то падают на глаза, то взлетают вверх, и ты вновь видишь потолок.

  2