164 
«Я не бог», — сказал он.
Арчимбольдо склонился, не переставая улыбаться: как скажете.
«Я не смог дать людям то, что хотел».
«Народ любит ваше величество за милость, которую вы явили».
«Иными словами, — заметил император, — за то зло, которого я не совершил».
Арчимбольдо еще раз поклонился.
Император ошибся, ошибся, как ошибался во всем. Он верил, что, запершись во дворце и изучая алхимию, научившись ускорять рождение золота из не-золота, приблизит и возвращение Золотого Века. Какую благодарность он бы заслужил! Но чего в Золотом Веке не было, так это золота. Он заключал в себе мир, а не правосудие; свободу, а не могущество; достаток, а не барыш. Златая пшеница; златая вишня; златой кабачок; златой виноград: но не золото.
Что там говорил этот итальянец, монах-расстрига. Труд уничтожил Золотой Век и породил несправедливость, нужду и неравенство. А исправить это можно еще большим трудом.
Он не должен останавливаться, как не могут остановиться плодоносные времена года. Даже Зима не застывает в неподвижности, но вынашивает в холодном сердце Весну. Он должен трудиться, и не ради себя самого; закатать рукава и смиренно трудиться. Миропомазав главу, Бог не отнял силу у его рук.
Что же он должен сделать? Прежний страх овладел его сердцем. Сделать он ничего не мог. Все, что он пытался свершить, закончено не было; на нем проклятье или грех, изъян, словно косоглазие или колченогость; он говорит одному: приди — и тот уходит; говорит другому: уйди — и тот является.
Итальянец говорил: он знает, что нужно сделать и как. Полагая, что сам он знает лучше, император тогда не дал себе труда выслушать.
Любовь, Память, Матезис. Как он там говорил. Но Любовь из них больше.
«Позовите его снова», — сказал император. От неожиданно прозвучавшего приказа все вздрогнули.
«Позвать…» — подсказал поспешивший к нему Страда.
«Того итальянского монаха. Вы знаете: Браун или Бруин, невысокий парень, на медведя похож; ну, вспомните!»
«Бруно».
«Позовите его снова».
Страда поклонился, быстро попятился и, едва оказавшись за дверью, кликнул слуг.
«Позвать его снова. Маленький итальянец, Брунус Ноланус Италус».
Слуги позвали других слуг и направили тех в город, на квартиру Бруно в «Золотой репке», в библиотеки, школы и таверны; они отправили записку в Тршебонь, спрашивая Джона Ди, куда делся этот человек. Но никто не знал.
В одном Джон Ди не сомневался: коль скоро император продолжает требовать с него Камень (ценность, как он выразился в письме к Ди, словно стесняясь назвать прямо), значит, золото, которое научился делать Келли — и научил своего старого друга, — было бесплодным. Ди уже догадывался об этом. Оно не породило сына, filius Philosophorum,[68] первопричину или Логос материи, чей сок или кровь и есть тот самый Эликсир, который искал император. А каждому было известно, что чем больше надежд адепт пробуждал в Его Святейшем Величестве, тем туже ему приходилось впоследствии, когда надежды эти рушились.
Так что пора было исчезать. Да, он мог бы объявить о наступлении новой эпохи; нет, он не станет этого делать. Дайте только добраться до дома, и больше они его не увидят.
Вокруг дома Рожмберка в Тршебони прибавилось шпионов, не только императорских, но и служивших папскому нунцию; Ди видел их из окон своих комнат: добродушные и общительные, они слонялись, сложив за спиной руки, в воротах подходили к возчикам и поставщикам, дружелюбно спрашивали: что за люди появились в замке? когда вернется герцог? что это за дым? Среди прочего шпионам удалось выяснить, что не так давно в доме появился молодой крестьянин, темноволосый крепкий парень, хромоножка. О нем упомянули в доносах, в отчетах, отправляемых нунцием в Рим, где их можно будет найти и четыреста лет спустя; очевидно, невнятные упоминания Giovanni Dii e il su compagno, il zoppo, «калеки» {382} , относятся именно к этому юноше: видели, как он прогуливался со стариком и катал детей на тележке.
К тому времени в Прагу пришло известие, что король испанский Филипп потерпел поражение при попытке завоевать Англию. Его Армада, величайший католический флот, выходивший в море со времен битвы при Лепанто {383} , был отброшен: стойкостью королевы (Я знаю, что телом я слабая и немощная женщина, — сказала она своим войскам в Тилбери, и слова эти англичане будут хранить в памяти многие поколения, — однако сердцем и волей — король, к тому же английский; и полагаю гнусным, что Парма {384} , Испания или кто угодно из европейских правителей смеет вторгаться в пределы моей державы), искусством английских моряков (Дрейк, Хокинс, Фробишер {385} — все старые приятели Ди были там; когда-то он составлял для них карты и долго упрашивал королеву купить им корабли {386} ; ну вот, видите) и — в последний миг — ветром, чудесным ветром, налетевшим ниоткуда, с неожиданной стороны и дувшим всю ночь: ветром, который к рассвету следующего дня переменил все. Джон Ди, до которого вести добрались много недель спустя, вспомнил комнатку в башне, летнюю ночь и своего бесенка, он сосчитал дни и расхохотался: громко, как не смеялся много месяцев.
164 
