84 
– Нашел, значит. Нашел…
Хозяин «Звезды волхвов» обернется к лютнисту, нахмурит брови, вспоминая. Хмыкнет, но промолчит. Лишь качнет курчавой головой, где проседь недавно свила гнездо. И тайная озорная лихость сверкнет под бровями, словно память сбросила с загривка дюжину лет.
– Выходит, соврала цыганка? – весело спросит Петер, отхлебнув пива.
– Выходит, что так.
Тогда Петер Сьлядек кивнет на ребятишек:
– Твои?
– Не-а, – пожмет грузными плечами Пьеркин, раньше молодой, а теперь Старина.
– Чьи тогда?
– Ее, – толстая рука укажет на Кристу, а потом ткнет в сторону, за поворот дороги. – И его. Юргеновы мальцы. Что смотришь? Муж он Кристин. Пьянствовал, потом сбежал, потом вернулся, через восемь месяцев, а супружница его родами померла. И младенчик задохся. Погоревал вдовец, поплакал, а там к родителю моему подкатился. Родитель мой, царство ему небесное, жадный был – страсть! Деньги взял, девку отдал. Повенчались, честь по чести, простыню с первой кровью народу показали… Тут Юрген возьми и уберись восвояси. С тех пор наезжает: детей делать.
– А что ж к себе не забирает? В дом с флигелем?
– Дурит, наверное. Или не хочет. Говорит: желаю, чтоб мои детишки здесь рождались. Только не фартит ему: как дите родится, так к вечеру помирает. Криста уж рожать замаялась. Только эти вот и живы, пострелята…
Петер еще раз повернется к детям. Толстенькие, задастые. Голые животы оттопырены, торчат пупами. Близнецы. С возрастом, несомненно, раздобреют вконец: руки сделаются окороками, брюхо гордо выпятится вперед, подставкой для третьего подбородка. Курчавые оба: на таких ягнятках хохолка не завить.
Хорошие детки.
– Чего уставился? – беззлобно хмыкнет Старина Пьеркин. – Сглаз кладешь?
– У меня глаз добрый.
– У всех у вас добрый. Ходите, пялитесь… Только и думаете, как к чужой бабе под бочок!..
Пьеркин смачно расхохочется, всколыхнув большое, сильное, налитое соками тело. Словно углядел в своем упреке нечто смешное до одури. Хлопнет собеседника по спине: не бери, мол, в голову! Шутки шучу! Тогда Сьлядек еще раз глянет за поворот, где скрылся всадник. И солнце, золотая серьга, качнется маятником в ухе неба: тик-так.
– Выходит, не соврала цыганка? – задумчиво спросит он.
– Выходит, что нет, – ответит хозяин, ухмыляясь. – Ушел, отпели, и памяти не осталось. Разве ж это память? – одна насмешка.
И закричит на Кристу:
– Эй, раззява! Гони парней от колодца: утопнут, не дай Бог…
Болезнь
- Я болен.
- Мой взгляд двуцветен.
- Я верю в добро и зло.
- Я знаю: виновен ветер,
- Когда на ветке излом,
- И если луна не светит,
- То волку не повезло.
- Но если душу – узлом,
- Так только морским, поверьте.
- Я болен.
- Мой мир двумерен.
- На плоскости жить сложней:
- Прямая не лицемерит,
- Но верит, что всех важней,
- Когда нараспашку двери
- И виден узор камней.
- Попробуй поладить с ней,
- Как ладят с тропою змеи.
- Я болен.
- Мой крик беззвучен.
- Я тихо иду в ночи.
- Колышется плач паучий,
- Бесшумно журчат ключи,
- Замки открывая лучше,
- Чем золото и мечи,
- И дремлют в овраге тучи.
- Я болен.
- Неизлечим.
У слепцов хороший слух
Горе тебе, великий город! Вот они, короли, вооруженные Господом; и огонь уже сровнял тебя с землей! Дракон пройдет, распространяя смуту, террор и кровь, скосив хвостом Лилию, пожрав Петуха, кричавшего дважды и трижды на куче своей. Оставь кучу, глупец! Спасись! Не тебя ли предупреждает Ангел, восклицая неустанно: «Беда! Беда грядет!» Увы, живые глухи к воззваниям; так человек играет пророчествами и гибнет, потому что не поверил посланцам Всеведущего.
Утром проснулся
Живой.
Разве не повод для счастья?
Пусть выпадает не часто —
Хватит с лихвой.
Каваррен гудел растревоженным ульем в момент явления пасечника. Вот он снимает крышку, вырезанную из душистого тополя: пчелы-каварренцы сердито жужжат, щетинятся жалами рапир, шпаг и палашей, суетятся… Но вселенскому пасечнику нет никакого дела до возмущения крылатых бестий.
Он пришел за положенной данью.
Именно таким представлялся сейчас город Петеру Сьлядеку, когда бродяга шел по кварталам, и впрямь напоминавшим пчелиные соты. Шум, страх, раздражение, предчувствие чего-то… Беды?!
84 
