161 
Толпа без единого слова глядела, как лихой плясун, счастливейший из смертных, уходит за возы. Где шипело, жарилось, томилось и разливалось в кружки. Видно, проголодался с устатку. Около ближайшей телеги Иржек Сторец обернулся, нашарил взглядом лютниста: «Однозимец! Порадовал!..» Петер привстал навстречу, искренне надеясь, что сейчас его позовут, угостят, утихомирят проклятый голод… Нет, дядька сразу забыл о музыканте, исчезая за возами. Не позвал, счастливый. Не кинул денежку, удачливый. Черствой коркой не пожаловал, почтенный. Так просто ушел, как и не бывало никакого Петера Сьлядека с его лютней. Хоть бы благодарностью оделил – и здесь нет. Всего лишь отметил, что его, дядьку Иржека со смешной фамилией Сторец, порадовали. Вот, значит, хорошо, если порадовали. Пускай теперь все радуются.
Петеру Сьлядеку было очень стыдно, но он заплакал от обиды.
Народ расходился по своим делам, ярмарка закипала вновь, а возле торговца сапогами сидел бродяга с лютней на коленях и плакал без звука, без слез. Как раньше играл одними пальцами, так сейчас рыдал одним сердцем. Голод и тот отступил перед обидой. Тварь. Сволочь румяная. Поманил надеждой и уплясал, гадюка. Бранные слова, прежде чужие, неприятные, сейчас казались родными и близкими. Умру и все равно буду мертвым ртом бранить гада Иржека.
– Ты чего? – присела рядом женщина. Запах грозы от нее делался слабее, исчезая.
– Гад! гад… жадюга… Я ему! играл!.. а он мне…
На немолодом, еще красивом лице женщины пробилось понимание.
– Бедняга… Он – тебе? Какая разница, что он – тебе, если ты – ему?! Ведь Иржек сказал: порадовал, мол! Чего ты еще хочешь, дурила?!
– Есть я хочу! С голоду помираю!
– Тогда пошли. Накормлю.
– У меня… мне нечем платить.
– Даром накормлю. Вставай! Или помочь?
– За что? – спросил Петер, силясь подняться. – Я ведь ему играл, не вам?
– За то, что ему играл, – непонятно ответила женщина. – За то, что его порадовал.
И добавила:
– За то, что он от края отступил.
Звали женщину Мирчей Хортицей. Это Петер узнал позже, когда Мирча, беспокоясь за его здоровье, силой отбирала у обжоры восьмую лепешку, третью миску с острым как бритва и невероятно вкусным паприкашем, пятую кружку пива и ломоть брынзы, увы, несчитаный. Имя-фамилия оказались впору, словно хорошо сшитый наряд. В резком, гортанном рыке «Р-р-ча», чуть смягченном в начале женственным «Ми-и…», проглядывали характер и стать, а «хортицей» здесь звали гончую суку, поджарую, неутомимую в беге и безжалостную к добыче. Все это удивительно шло Мирче, ее мужскому костюму, строгому, даже суровому лицу и грубоватому милосердию, с каким она отнеслась к оголодавшему бродяге. Складывалось впечатление, что Мирча – нездешняя. Не могла родиться эта женщина среди дородных медлительных скаредов, населявших Поциновицу и Галатраву. Даже среди горцев-пастухов Градека – не могла. Петер был уверен, что место рождения Мирчи Хортицы – рай. Где обитают святые. Тайком утащив яблоко, бродяга вгрызся в сочную мякоть, блаженно изнемогая от сытости. Сейчас он с уверенностью полагал себя самым счастливым человеком на свете, кому все должны искренне завидовать. Ну разве что Иржек Сторец счастливее. Потому что ему не завидуют – его любят.
Все.
Итогами размышлений Петер не замедлил поделиться с Мирчей.
– О да! – улыбнулась женщина, но брови ее сошлись, заставив складку-пятерню напрячься. – Ты на редкость проницателен, музыкант! Я даже удивляюсь, как ты с такой проницательностью еще жив! Хочешь, я расскажу тебе историю о счастливых людях? Повесть о Сторцах и Сторицах?
Хочу, кивнул Петер Сьлядек.
И это было чистой правдой, потому что слушать истории о счастливых людях куда приятнее, чем всякие ужасы.
* * *
Рыжая белка испуганно метнулась вверх по стволу, затаилась в листве. Скрип колес, мерный перестук копыт, человеческие голоса. Ох, не к добру! От волнения белка принялась грызть жесткий прошлогодний желудь, но, завидев появившуюся из-за поворота телегу, тут же прекратила, настороженно глядя на незваных гостей.
Телегу тащила меланхоличная гнедая лошадка, чей облик и походка явственно выдавали принадлежность к школе философов-стоиков, берущей, в свою очередь, начало в школе философов-циников. Тот факт, что ни белка, ни лошадь, ни хозяева телеги и слыхом не слыхали о «царице наук», как именовал философию Филон Александрийский, современник Христа, возжелавший соединить Тору и воззрения древних греков, не имело в данный момент ни малейшего значения. В филонах ли радость жизни, если погода славная, птички щебечут, а колеса весело подпрыгивают, встретив замечательную колдобину?! На телеге, венчая груду нехитрого скарба, восседала молоденькая женщина, почти девочка, похожая на миловидную кудрявую овечку. Заметно округлившийся под платьем живот выдавал в ней будущую мать счастливого семейства. Счастье семейства, настоящее и грядущее, подтверждали мечтательная улыбка, не сходившая с губ женщины, и веселый прищур чернявого парня, ведшего под уздцы философическую лошадь. С первого взгляда становилось ясно: молодожены торопятся на новоселье, ожидая от переезда исключительно перемен к лучшему.
161 
