Особенно,... 
62 
— Билл, играем какую-то другую пьеску?
— Прошу прощения, нашло на меня что-то. — И Билл вновь повернулся к Молли, раскрыв ей объятия, нацеленные куда-то гораздо ниже плеч. Молли досадливо поморщилась и отшатнулась от него.
Билл устремил умоляющий взгляд на Сару. Ее ощущения оказались неожиданными для нее самой. Да, сострадание, однако не живое, согретое нежностью, но сухое, отвлеченное, как знак Времени. Физиономия Билла в ярком южном послеполуденном солнце показалась чудовищной маской, покрытой множеством мелких и мельчайших пустячков, испещренной морщинками, черточками, строчками, рубчиками. С преобладанием беспокойства. Глянь на этот миловидный фасад тела не любящим, но отстраненным взглядом, глазами, натренированными долгими годами бесстрастия, и увидишь тонкую сетку неудовлетворенности. Неуравновешенности. Страдания. Слишком многого ему стоило казаться поклонником женского пола в традиционном понимании, любителем женщин в том смысле, в каком их любят обычные мужчины. Конечно, можно сказать, что он любит женщин, его насущная сексуальность включает и их в сферу своего интереса, но ему совершенно ничего не известно об удовольствиях борьбы, противоречиях, балансе полов в великой игре природы. Всплыли в памяти строки Жюли: «Тебе и алфавит неведом. Лишь новые морщины под твоими глазами умеют говорить со мной». Но внезапное искажение его лица, крушение в момент опасности, в момент даже воображаемой опасности, не отражало достойного прочтения информации. Определенного рода сочувствие — противоядие от любви. Жалость убивает любовь. Во всяком случае, убивает любовное желание. Жалость, ею ощущаемая, поражала грандиозностью, масштабностью, как и все эмоции, связанные с Жюли Вэрон. Ощущалась в этой жалости и примесь жестокости, причем немалая. Яд, примешанный к противоядию. Ты заставляешь меня страдать, ты похож на желторотого пацана, развлекающегося с взрывчаткой, ты позволяешь своему влечению к матери, которого ты не осознаешь или не признаешь, выхлестываться на всех окружающих старух… да-да, засекла я тебя сегодня утром с Салли, видела я и как она на тебя реагировала… Ты не просто допускаешь это поневоле, по неизбежности, а сознательно разжигаешь огонь. Что ж, поделом тебе, и я рада, что страдание искажает твою бессмысленную милую мордашку. Конечно, неприятно в этом признаваться, но именно такие эмоции бушевали в сознании Сары.
Прибыл автобус, отвез труппу в город. За столиками пошел разговор о сегодняшнем концерте. Стивен сказал, что присутствие Бенджамина он обеспечит. Конечно, тот увидит пьесу с музыкой, но музыка Жюли сама по себе отдельная тема, не следует пропускать такой возможности. Эндрю согласно закивал, сообщив, что музыка Жюли изменила его жизненную позицию. Сообщение Эндрю развеселило всех: надо же, ковбой подпал под влияние музыки. Генри предпочел отдохнуть перед напряженным следующим днем и пораньше улечься. Так же решила поступить и Сара. Оба посидели немного в сумерках перед «Колин Руж».
— Расскажу-ка я вам о себе, о своей жизни. Рассмешу, — сказал вдруг Генри.
История получилась живописная. Сироту приютило бандитское семейство. Он сбежал, решив стать бедным, но честным, вкалывал в разных притонах и кабаках… Рассказывая, Генри следил за лицом Сары, чтобы убедиться, что она смеется.
— …Пока меня не спасла любовь доброй женщины. И вот, престо, а лучше сказать, вуаля — я модный театральный деятель.
— Похоже, вы собираетесь утаить от меня историю своей жизни.
— Почему же… Возможно, как-нибудь…
— А где во всем этом ваша мать?
— Гм… Да… Вот оно как… С чего вы взяли?
Сара улыбнулась.
— Мать матери рознь. У меня есть мать. А вы — колдунья. Вроде Жюли. — Генри уже вскочил, готовый удрать.
— Легко вы в ведьмы записываете. Нет на свете женщины, которая не учуяла бы мать.
Генри сощурился на собеседницу, чуть наклонился вперед.
— Об-ла-ди, об-бал-да, — промурлыкал он и хищно оскалился. — Сейчас изречете, что большинство из нас при матерях или что-нибудь в этом роде. Обматерены. А как насчет Билла?
— Я бы сказала, что он в большей степени при матери, чем большинство из вас.
— А Стивен?
Она покачала головой.
— Гм. Действительно, странно. О нем я как-то совершенно не задумывалась.
— Странно и смешно. — Он засмеялся. — Такой орешек зубами не раскусишь.
— Почему же я о нем не подумала? Что ж, скорее всего, в семь лет его услали из дому в интернат. Спальня с множеством кроватей, а ночью дети плачут во сне, зовут мамочку.
62 
