18 
Чего еще желать?
Взгляд снова коснулся литографии на стене. Офицер глядел хмуро. Хуже – был взбешен.
– ...Нам не о чем говорить с этим человеком. Да! Десять тысяч дьяволов! Мы будем говорить с вами, отставной лейтенант Торвен. Перескажите ему нашу волю, слово в слово, как слышите. Хвала Святому Кнуду, Дания управлялась и управляется волей монарха, а не, прости Господи, парламентом. Зачем вам сотня тиранов на ваши глупые головы? Неужели мало одного? Посему мы, король Дании и Норве...
Резкий каркающий голос. Отмашка стеком.
– Торвен, оставьте иронию. Мы и сами знаем, что Норвегию у нас отняли! Мы, король милостию Божией, повелеваем этому человеку убираться прочь из страны. Да! Вместе со своим конституционным проектом. Пусть едет туда, где много депутатов, либералишек и продажных газетенок. А мы тут поскучаем при абсолютизме. Не смотрите на нас так! Мы – не варварский владыка и не Комитет Общественного Спасения. В милости нашей мы разрешаем этому человеку навещать родичей. Но не слишком часто! И пусть не попадается нам на глаза!..
Портрет гневался. Изгнанник без спроса вернулся в Копенгаген, да еще и таранил Ратушу – символ добрых традиций. Ее давно собирались перестроить, но это не повод для тарана. Толпа, воздушный шар, репортеры из продажных газетенок...
Скандал!
– Мы в нашей Дании не любим скандалов, отставной лейтенант Торвен. Да!
Гере Торвен почтительно склонил голову. Кто бы спорил, ваше величество? Но гравюра не может повелевать, как бы ей ни хотелось. Сам же столп абсолютизма, если продажные газетенки не врут, ныне пребывает на борту фрегата «Гельголанд» посреди Северного моря. Счастливого пути, государь! Пока вернетесь, пока вам доложат, глядишь, шум утихнет, и гневаться станет не на кого.
Офицер фыркнул и отвернулся.
Настал черед папок. Одна из них дохнула пылью: «Юридическая контора „Эрстед и фон Эрстет“. Пылись дальше! Незавершенные дела? – обождут. Подумаешь, контора. Церковь в центре Копенгагена уже целый век строят...
И что, рухнул мир?
Вторую папку недавно открывали. Верхний лист – чужое перо, дивные старинные завитушки: «Alumium». Ниже, скорописью: «Аluminium». И, наконец, красивым почерком Великого Зануды:
АЛЮМИНИУМ
Пальцы перебирали страницы. «...Вашего Превосходительства покорный слуга Фридрих Велер...» Почерком академика: «Отвечено, 5 января 1828 года». А это откуда? «...Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм, тщась исследовать различные вещества и минералы, в том числе квасцы, посчитал, что они есть не что иное, как соль некоторой квасцовой земли...»
Экая древность!
Папка скользнула к краю стола. Фон Гогенгейм, известный также как Парацельс, нам сейчас не помощник. Следующая... Папка-могила, поглотившая листок с фамилией убитого в Париже Галуа, казалась тяжелой, словно вылитой из свинца. Открыть? Нет, не сейчас.
Сначала – эта!
Первый лист – пять букв:
ФИЛОН
Имя? Фамилия? Кличка? Нет ответа. Зато есть портрет – роскошная цветная гравюра. Вверху – беглая надпись, кудрявая, с жеманными завитушками. «Моему любимому ученику! Запомните меня таким, дорогой Андерс...»
Торвен видел портрет много раз.
...тонкие губы. Длинный нос (опять?!), впалые щеки. Большие, как лопухи, уши оттопырены, кожа младенчески гладкая. Ни морщинки, ни родинки. Редкие светлые волосы зачесаны назад.
«Запомните меня таким...»
Мундир дорогого красного сукна. Погоны-эполеты, на каждом – поднял копыта белый конь. Орден – эмалевый крест; поверх него – золотая корона. Узорный синий бант похож на листок клевера.
«Запомните...»
Появись здесь Огюст Шевалье – то-то обрадовался бы, узнав дражайшего Эминента, человека-вне-времени. Но от Парижа до Копенгагена – далековато. Да и места в «караулке» не хватит – для непрошеных гостей.
«Безвременно... Мая 6-го числа, Anno Domini 1796... на сорок пятом году жизни... писатель и педагог, известный моралист, чьи книги знакомы каждому образованному человеку...» Газетная вырезка. Был и портрет, однако ножницы вырезали его, не пустив в Вечность.
Письма – тоненькая пачка. Конвертов нет, и подписаны не все. Но почерк знаком – кудрявый, с завитушками.
«...Я видел Будущее. На моих глазах гибли несметные толпы людей. Живые завидовали мертвым. Завеса отдернута, друг мой. У Истины кровавые зрачки. За ними – черная бездна. Я ехал в Париж, желая узреть цель всех наших трудов, и она мне открылась. Прежде, когда мы разошлись с Вейсгауптом, я лишь чувствовал; теперь – увидел. Вам не кажется, что наш долгий спор закончен?
18 
