12 
— … Хисако! Вам нехорошо?
— Ой! — засмеялась она и отдернула руку, слишком крепко сжимавшую его локоть.
Спрятав руки за спину, она ускорила шаг, отчаянно стараясь припомнить, о чем только что говорил Мандамус.
— Извините, — сказала Хисако.
«Я веду себя как школьница», — подумала она.
Мандамус догнал ее и вновь подставил руку, словно надежный поручень. Кажется, он говорил что-то про дождь и грязь (как романтично!).
— Да, да, это ужасно. Но ведь теперь, наверное, все это исправят?
— Боюсь, теперь уже поздно, — сказал Мандамус, и рука его невольно опустилась.
Они дошли до конца палубы и повернули назад к корме. Впереди был трап, ведущий в кают-компанию. Палуба была совершенно сухая.
— Столько деревьев повырублено, столько почвы смыто в озеро… Уже до войны положение было очень серьезным. Канал с годами разрушается, да и озеро Гатун тоже… — Мандамус описал рукой круг. — Оно мелеет и сужается. Еще немного, и вы с этим бравым французским моряком будете гулять по нему вброд, а не нырять с аквалангом!
Они начали подниматься по трапу. Прежде чем войти в ярко освещенное, прохладное помещение кают-компании, Хисако еще раз оглянулась на огни «Ле Серкля», мерцавшие в километре от «Накодо».
Она довольно быстро привыкла к судовой жизни. Танкер «Гассам-мару» доставил ее через голубую пустыню Тихого океана в Гонолулу. Она с улыбкой и без всякого сожаления разглядывала инверсионные следы реактивных лайнеров, прочерчивавшие синь на одиннадцатикилометровой высоте. Через несколько дней после выхода из Иокогамы Хисако уже привыкла к новой обстановке и чувствовала себя на корабле как дома. В корабельной иерархии танкера она занимала место почетного гостя, пользовалась всеми привилегиями командного состава и ни за что не несла ответственности. По рангу она шла сразу за капитаном, находясь примерно на одной ступени со старшим помощником и главным механиком.
Матросы как бы не замечали ее, но вели себя исключительно вежливо. Стоило ей появиться на верхней ступеньке трапа, как поднимавшийся навстречу матрос тотчас же, опустив глаза, спускался вниз, уступая ей дорогу; они смущались, когда она их за что-нибудь благодарила. Младшие офицеры были не намного общительнее, а старшие офицеры относились к ней как к равной, очевидно, выражая тем самым уважение, которого, по их мнению, она заслуживала как выдающийся специалист в своей области, поскольку считали ее профессию не менее сложной и важной, чем собственную. Капитан Исидзава держался с ней официально и холодно, как, впрочем, и с остальными офицерами, поэтому его сухой тон не казался ей обидным.
После лихорадочной суматохи последнего месяца в Токио, когда одновременно приходилось досрочно завершать учебную программу, договариваться с другими преподавателями о замене, чтобы передать им своих студентов и аспирантов, устраивать несколько прощальных вечеринок, обходить с визитами друзей и знакомых. А затем, ради спокойствия господина Мории, она согласилась на сеанс гипноза, чтобы агент мог затащить ее в Нарите на самолет, — плачевно закончившееся мероприятие, поскольку, очутившись внутри, она тотчас же почувствовала слабость и панический страх и, как только закрылась дверь, едва не закатила (к своему великому стыду) настоящую истерику, — так что по сравнению с этим жизнь на судне показалась ей простой и легкой. Четкое расписание, твердо установленные правила, иерархия подчинения — все это вполне соответствовало той любви к порядку, которая была свойственна ее натуре: есть корабль, и есть остальной мир. Все точно, ясно и непреложно как данность. Корабль бороздит океан, сообразуясь с ветрами и течениями, поддерживая связь при помощи радиосигналов и спутников, но по сути дела остается отдельным мирком, обособленным в силу своей подвижности.
Морской простор, бескрайнее небо, успокаивающая монотонность пейзажа — неизменного в целом и в то же время всегда разнообразного в деталях — все это превращало путешествие в некое бегство от реальности, оно давало такое ощущение свободы, равного которому по качеству и продолжительности она никогда не испытывала прежде; оно было совершенно, как ухоженный сад или комната с идеальными пропорциями, как Фудзияма, вздымающаяся в ясный день над Токио, словно гигантский поднебесный шатер.
И виолончель Страдивари, изготовленная примерно в 1730 году, отреставрированная в 1890 году в Пекине, уцелела. Хисако взяла в дорогу прибор, измерявший температуру и влажность воздуха в помещении, а также запасной кондиционер, который мог работать от судовой сети или целых сорок восемь часов на батарейках. На ее взгляд, в этом не было особенной необходимости, но только так господина Морию можно было если не успокоить, то хотя бы помочь ему удержаться на грани истерики.
12 
