Особенно,... 
122 
Со мной у батюшки вышел непредвиденный конфуз. Когда он вынимал меня, залившегося в реве, из купели, я вдруг судорожно вцепился обеими руками ему в бороду.
Сначала такой оборот дела присутствующих не насторожил и даже вполне устроил, поскольку я тут же перестал плакать.
— Ну-ну, чадо, — добродушно усмехнулся поп. — Пусти батьку, пусти… Ишь ты, рукастый…
Подскочившая бабка Акулина хотела оттащить меня, но я тянулся только вместе с бородой.
— Пальцы… пальцы ему разлепи — занервничал батюшка. — Куда ж ты тянешь! Ты мне так власы повырываешь.
Но и пальцы отлепить не удалось.
Я болтался на бороде у попа, как сосиска.
Склоненное лицо батюшки багровело и покрывалось потом.
Поднялась суета. Батюшка уже не усмехался.
— Отцепляй пащенка! — хрипел он и ругался черным словом.
Вмешался дед, всегда недолюбливавший «долгогривых», и дело закончилось большим скандалом.
В результате батюшка ушел, не получив причитающийся ему по таксе десяток яиц и кусок свиного сала.
А в моих отношениях с богом образовалась трещинка, которой суждено было в дальнейшем расти и расширяться. И, честное слово, не по моей вине. Если уж на то пошло, я относился к богу вполне дружелюбно. В то время, как вокруг говорили, что его нет, что он легенда, миф и опиум, я все же надеялся, что бог существует, только спрятался где-то. Но однажды он появится — и тогда мы утрясем с ним наш маленький конфликт. Я даже выучил наизусть «Отче наш», чтобы по-хорошему приветствовать бога. Эти надежды подогрел один из моих веселых дядек. Спасаясь от бесконечных «почему» племянника, он сказал, что бог улетел в Америку. Однако, когда я выложил полученные сведения главной божьей заступнице бабке Акулине, рассчитывая утешить ее, бабка, погрозив мне черным кулаком, зловеще сказала: «Небось прилетит!»
Это казалось мне странным: по словам бабки, бог только о том и мечтал, как бы надрать мне уши, расшибить меня громом или отправить в ад, где я должен буду лизать языком раскаленную сковородку. Сковородку мне лизать не приходилось, но добела раскаленный на морозе топор я лизнул однажды из любопытства — так что представление о подобном удовольствии имел.
Бог не прилетел.
Но все же через несколько лет нашел способ поквитаться со мной.
В первый послевоенный, шибко голодный год ходили мы с матерью покупать корову — вместо сломавшей ногу и прирезаннной на мясо нашей Белянки. Шли мы в деревню Безруковку, к знакомой бабке Крылихе, и мать дорогой учила меня.
— Ты, сынка, как будешь за стол садиться, да из-за стола вставать — перекрестись. Бабка Крылиха набожная, черт её знает, что ей в голову встрянет — возьмет да и не продаст нам корову.
В избе у Крылихи густо, до головокружения, пахло мясными щами.
— Васкя! — сердито кричала она сыну, собирая на стол. — Ты, что ли, идол, мясо из котла повытаскал?!
— Ну я, — лениво сознавался толстомордый Васька. — Дак я же хлебное оставил, что лаешься.
Хлебным мясом Васька называл постные куски, расслаивающиеся на ниточки, которыми сам он пренебрегал.
За щами, помню, поданы были блины — белые и ноздреватые.
Пресытившийся Васька макал их в сметану, высоко поднимал над столом и наблюдал, как сметана, стекая, пятнает белыми кружками клеенку.
— Гля, маманя! — радовался он. — Ровно заяц пробег!
Крылиха, занятая разговором с матерью, отмахивалась.
Мать косила на «заячьи тропы» глазом и деликатно молчала.
Меня бы она за такое развлечение зашибла на месте. Даже и думать нечего.
Я старательно крестился — и до еды, и после. Но Крылиха не продала нам корову. Причину мне на обратном пути открыла мать.
— Ты как крестился-то, а? — сказала она. — Ведь ты слева — направо крест клал, друг ситцевый. Уж я тебе и мигала, а ты все по-своему машешь.
Такая мелочность бога, помню, неприятно поразила меня. Слева направо или справа налево — какая разница? Толстомордый Васька не крестился вовсе, но его почему-то бог помиловал.
Потом уж, спустя много лет, я узнал, что бог всегда был мелочным. Мелочным, жестоким и капризным.
За что, собственно, истребил он однажды на земле род человеческий? А вместе с ним — всех скотов, гадов и птиц небесных? Ангелы путались с дочерьми человеческими, а господь, вместо того, чтобы прицыкнуть на своих крылатых прохвостов, разгневался на род человеческий. Нашел его, видите ли, слишком развращенным. И потопил все живое. А спрашивается: род человеческий просил, чтобы его создавали?..
122 
