Особенно,... 
73 
Радует это меня или не радует, но это уже история, которую надо запечатлеть, — отозвался Кальвин. — Падение в грязь этого колокола похоже на судьбу самой Конфедерации. Все равно как если бы здесь лежал сам старый рабовладельческий Юг, разбитый и поверженный; я просто обязан его сфотографировать, как сделал бы это сам мистер Калп.
Сунув голову под черное покрывало и убедившись, что все готово, Кальвин отступил назад, выдвинул держатель пластинки и кивнул. Арли в это время с очень деловым видом поддергивал рукава сюртука и поправлял шляпу. Бросив начальственный взгляд на толпу, он подступил к камере, вынул часы мистера Калпа из кармана его же, мистера Калпа, жилетки и поднес их к глазам. Жди, пока солнце выйдет из-за того облака, — шепнул Кальвин. — И открывай на пятнадцать секунд.
Кальвин уже показал ему, как, не дергая всю конструкцию, легким движением кисти снимают с объектива крышку, ждут, не прикасаясь, а потом, таким же осторожным, выверенным движением, снова крышку надевают. Это Арли теперь и делал, причем, когда возвращал крышку на место, от себя каждый раз добавлял негромкий торжествующий возглас: он чувствовал, что зрителям нужно какое-то подтверждение, чтобы знать точно — вот, что-то сделано! — иначе как им понять, зачем все эти танцы с приседанцами? Кальвин к этому присовокуплял символическое похлопывание в ладоши. Выдвигая деревянную раму, он доставал пластинку, торопливой побежкой уносил ее и поднимался с нею в фургон.
Одернув пальто, Арли вновь победно улыбнулся собравшимся. Друзья, вам это кажется какой-то магией, и вы п-псолютно правы: то, во что моя камера может каждый божий день превращать обычный свет, — это магия! Ну-ка, кто желает заиметь свой портрет — смелее, шаг вперед! Всем нужна карточка на каминную доску. Портрет, который сделал Иосия Калп, похож больше, чем любой рисунок художника. А если тебя волнует цена, делай поменьше размером. С почтовую открытку, например, — называется «карт-де-визит»; это дешевле, и у тебя навсегда сохранится фото, каким был ты в эти исторические времена.
Желающих, однако, не нашлось; толпа помрачнела и расползлась.
Не прошло и нескольких минут, как вновь среди практически таких же развалин Кальвин натянул вожжи, мул остановился, и негр, обойдя повозку, принялся снова вытаскивать фотографический снаряд.
Гос-споди, что там опять? — нахмурился Арли и сунул руку под жилет, поближе к револьверу. Хватит уже мое терпение испытывать, ей-богу!
Мистер Калп учил меня смотреть, вот это я сейчас и делаю. Большинство людей, когда смотрят, по-настоящему все равно не видят. Вот нам и приходится. То есть за них смотреть, стало быть.
Ну, и на что смотрим сейчас? — поинтересовался Арли.
А вон там, дальше по улице. Гранитные ступени, которые никуда не ведут. Была церковь. А осталась одна задняя стена с круглым слуховым окошком, сквозь которое светит небо.
В общем, как говорится, нашла коса на камень: сколько ни угрожай ему револьвером, Кальвин все равно знал, что, пока он продолжает делать свое дело, ничего с ним не случится. Потому что Арли в нем нуждается, пусть даже сам того не сознает. Что тут скажешь, с мозгами у негра полный порядок. Кальвин не был ни угрюм, ни дерзок — зарвавшимся черномазым его никак не назовешь, — но твердостью обладал отменной. Без всяких слов умудрялся спокойно и недвусмысленно довести до сведения Арли, что по каждому конкретному поводу думает. Словами он как раз ничего сказать не мог бы: только попробуй, ниггер обнаглевший! Но когда мистера Калпа не стало, улыбка с лица Кальвина исчезла напрочь. Перестали посверкивать белые зубы. Он по-прежнему был вежлив — этот бронзоволицый ниггер с бритой башкой и большими карими глазами, — но фотосъемку свою он теперь продолжал с таким видом, будто выполняет волю покойного.
Когда Кальвин в очередной раз установил камеру на разрушенной улице, откуда ни возьмись появились несколько черных ребятишек, перелезли через кучу битого кирпича и, присев на корточки среди камней, уставились на него как завороженные.
Арли сидел на заднем краю телеги, ждал. Вынул из кармана сюртука фотоснимок. С тех пор как он в последний раз им любовался, там ничего не изменилось. Уилл — по-прежнему в мундире Конфедерации — сидел, как и положено хорошему солдату, прямой, словно аршин проглотил, правда, со странноватым выражением глаз, будто на горизонте он вдруг увидел нечто пугающее. Под затылок Уиллу Калп подложил специальную подпорку, чтобы голова у него держалась прямо. А нижнюю челюсть от отвисания ему удерживал опущенный ремешок конфедератки. Н-да, живой ты таким дураком не выглядел, — сказал Арли приятелю на фотографии. — Мозги у тебя имелись, хотя учить тебя — ох, приходилось! Каждый божий день! Чисто дите малое. Как бы то ни было, я обещал о твоей храбрости сообщить родным и слово свое сдержу железно! И выдам эту фотку, где ты сидишь с винтовкой поперек колен, чтобы у них не возникало сомнений. И хотя ты сидишь тут не менее мертвый, чем там, где будешь теперь — в могиле, со ртом, забитым землей, — они увидят тебя в этой позе и будут думать, что в тот момент, когда тебя снимали, ты был жив. Мне — ладно, мне-то видно, что вовсе ты тут не живой, но они в это дело не въедут, если им вообще не наплевать, где ты и что с тобой, как мне по твоим рассказам о них очень сдается.
73 
