Глава десятая

Светские дебюты — Бекиль — Аристократия — Отель замка Карри-ле-Руэ — Лидия — Порт-Льигат — Изобретения — Малага — Бедность — «Золотой век»

Едва приехав в Париж, я тут же уехал оттуда. Мне не хотелось прекращать живописные поиски, намеченные в Кадакесе и прерванные моим изгнанием из семейства. Я хотел написать «Человеканевидимку». Ничуть не меньше! Но это можно было делать где угодно, хоть в деревне. Мне также хотелось взять с собой Гала. Мысль о том, что у меня в комнате будет находиться живая женщина — с грудями, волосами, деснами — показалась мне такой заманчивой, что с трудом верилось в ее материальное воплощение. Гала была готова ехать со мной и нам оставалось лишь выбрать место, куда отправиться. Перед отъездом я высказал сюрреалистской группе несколько смелых лозунгов. Вернувшись, я увидел бы, какой они произвели деморализующий эффект. Я сказал: «Руссель против Рембо, предмет современного стиля против африканского предмета; изображение, создающее иллюзию реальности, против пластики, имитация против интерпретации». Всего этого должно было хватить с лихвой, чтобы они питались несколько лет. Я нарочно дал мало объяснений. Я не был еще «собеседником» и хотел лишь набросать главные слова, предназначенные опьянять людей. Моя болезненная застенчивость рождала во мне ужасный страх всякий раз, когда нужно было открывать рот. Все, что мое загнанное внутрь красноречие накапливало за длительное молчание, я выражал с чисто испанской жестокостью и фанатичностью. Мой полемический задор подвергался ста одной муке французской беседы, блистающей остроумием и здравым смыслом, под которым нередко прячется отсутствие костяка. Начав с критики искусства, которое без конца твердило о «материале», с «материала» Курбе и его манипуляций с этим «материалом», я заканчивал вопросом:

— Вы это ели? Дерьмо стоит дерьма, я предпочитаю то, что у Шардена.

Однажды вечером я ужинал у Ноайе. Их дом стеснял меня, но я надеялся увидеть мою «Мрачную игру», повешенную на верхнем карнизе между Кранахом и Ватто. Сидящие за столом были самыми разными представителями артистического мира. Вскоре я понял, что был предметом всеобщих ожиданий. Думаю, моя застенчивость трогала Ноайе от всего сердца. Каждый раз, когда официант наклонялся к моему уху, чтобы тихо и как бы тайно шепнуть марку и возраст вина, я думал, что речь идет о чем-то важном: Гала попала под такси, какой-нибудь рьяный сюрреалист пришел поколотить меня…, я бледнел и вздрагивал, готовый выскочить из-за стола. Но нет, ничего подобного. Официант повторял погромче, внушительно, ни на миг не теряя своего строгого достоинства: «Шатонеф-дю-Папье 1923 года». Одним глотком я осушал вино, которое так напугало меня и с помощью которого я надеялся победить стеснительность, чтобы сказать хоть слово. Я всегда восхищался людьми, которые в течение длительного ужина на двадцать персон болтали, как им вздумается, не прерывая еды и заставляя всех себя слушать, хотя, в сущности, что сенсационного они могут изречь? Им неважно, что они жуют, главное — они умеют элегантно повернуть ход беседы, и никто даже не подумает, что они не слишком-то вежливы.

На первом ужине у Ноайе я сделал два открытия. Первое: аристократия — так тогда называли «светских людей» — более чувствительна к моему образу мышления, чем художники и интеллектуалы. В самом деле, светские люди еще сохранили наследственную часть изысканности и цивилизованности, которыми последующее поколение — буржуазное и социализированное — радостно пожертвовало ради новых идей и коллективных устремлений.

Второе: я открыл карьеристов. Эти брюзги, пожираемые неистовой жаждой успеха, садились за все столы, уставленные прекрасным хрусталем и серебряной посудой, и начинали плести свои интриги с коварством сплетников.

  73