Особенно,... 
112 
Книга завершается. Обычно писатели издают свои мемуары в конце жизни, подытоживая свой опыт. Наперекор всем мне казалось умнее сперва написать мемуары, а уж потом пережить их. Жить! Для этого надо перечеркнуть половину своей жизни, чтобы приступить ко второй половине во всеоружии опыта. Я убил свое прошлое, чтобы избавиться от него. Так змея избавляется от своей старой кожи — моя старая кожа, в таком случае, бесформенная и революционная послевоенная жизнь. Эти строки — конвульсии, которые позволят мне отбросить в забвенье последние куски прошлого, еще приставшие ко мне.
Новая кожа и новая земля! Земля свободы, столь возможной, земля Америки, предпочитаемая потому, что она молода и не затронута даже тенью драмы. Мою старую кожу можно будет найти повсюду понемногу — она разбросана на дорогах Нового Света, в аризонских пустынях и на равнинах Дальнего Запада, на пляжах Калифорнии и в промышленном Питсбурге, на берегу Соленого озера или на вершинах Ирокезских гор, вдоль перил «допотопного» моста в СанФранциско, где десять тысяч обнаженных девственниц, самых красивых в Америке, принимали меня, выстроившись в обличье ангелов двумя рядами органных труб, с лонами, прикрытыми морскими раковинами…
Моя метаморфоза традиционна, ведь традиция — самое драгоценное изменение и появление новой кожи. Речь идет не о косметической хирургии или увечье, но о возрождении. Я не отрекаюсь ни от чего. Я продолжаюсь. И продолжаюсь началом, ибо начал с конца. Состарюсь ли я наконец? Я всегда начинал со смерти. Смерть и воскрешение, революция и возрождение — таковы далинийские мифы моей традиции. Моя идиллия с Гала грозила обернуться смертью. В час, когда я пишу эти страницы, после семи лет совместной жизни, я решаю закончить эту книгу как роман или волшебную сказку — и обязательно обвенчаться с Гала в католической Церкви. Приехав в Париж, я хотел вместе с Жоаном Миро убить живопись. Сегодня живопись убивает меня, ибо я больше не хочу ее спасать и никакая в мире техника не кажется мне способной заставить ее жить заново.
Итак, доказано, что Дали равняется Дали, что я всегда тот же и что моя парадоксальная традиция — подлинная сила моей личности. Я продолжаюсь… Европа также продолжается… Со сторожевой башни, где я стою на посту, я все вижу и все понимаю. Я провижу будущее. Европа в межвоенный период прорывает свою старую кожу, свою заброшенность, свою лень, свои психологические оргии, свой материалистический скептицизм, свою ужасную обособленность, свое отсутствие веры. Она проснется ясной и осушит слезы. Революции канут в катаклизмах и естественная сила католичества — философского во Франции, воинствующего в Испании — победит и создаст единую Европу. Ватикан остается символом неделимости старого континента.
В начале нашей цивилизации люди, заложившие основы западной эстетики, выбрали из великого аморфного множества существующих орнаментов в виде листьев единственный силуэт листа аканта — в этом они бессознательно воплотили постоянную космогонию греко-романской эстетики перед лицом Востока и Дальнего Востока. Отвердев в коринфской капители, лист аканта пронес бессмертную силу через Рим, Паладиум, Людовиков XIV и XV, барокко, французскую революцию, Империю и стиль модерн до мировой войны. В самое последнее время можно было подумать, что он умер, но он уже раскрывает новые волюты в мозгу Сальвадора Дали. Да, я объявляю жизнь, объявляю новый стиль… Пришло время интегрировать, а не дезинтегрировать, строить сюрреализмом такое же веское, такое же полное и классическое искусство, как то, что в наших музеях. Покончено с тем, с чем покончено! В день, когда я посетил высланного в Англию Фрейда, незадолго до его смерти, он сказал мне:
— В классических картинах и ищу подсознание, в сюрреалистических ищу то, что сознательно!
Иначе говоря, это значило приговорить сюрреализм как доктрину и сектанство, чтобы классифицировать его в «состояниях духа» — так же у Леонардо драма стиля включала трагизм искусства. Фрейд особо занимался в то время «религиозным феноменом Моисея». Я вспоминаю, с какими трепетом он произносил слово «сублимация». «Моисей — это сублимация во плоти». Отдельные науки нашего времени специализировались на изучении трех констант жизни: сексуальный инстинкт, чувство смерти и страх пространствавремени. Эти ценности, раз проанализировав, важно сублимировать: половой инстинкт в эстетике, чувство смерти в любви, страх пространства-времени в метафизике и религии. Довольно отрицать! Надо утверждать. Довольно стремиться к излечению. Надо сублимировать. Стиль заменит автоматизм, техника — нигилизм, вера — скептицизм, строгость-небрежность.сдержанность— непринужденность, индивидуализм и иерархия — коллективизм и единообразие, традиция-экспериментаторство.
112 
