Последние отзывы

  48  

— Все о том же. Насчет крепления, — ответил Григорий. — Эта твоя мысль насчет отказа от бетони рования втемяшилась мне в голову. Ирина Николаевна ушла почти вслед за тобой, я остался один; одиночество располагает к мышлению, и вот я вспомнил про эти статьи.

— Да о чем они?!

— Сейчас не буду говорить. Не хочу заниматься интроекцией.

— Чем?

— Интроекцией. Ну, вкладыванием мыслей в мозг. Между прочим, это слово и Ленин употреблял, в «Материализме и эмпириокритицизме».

Я пожал плечами.

— Далась вам обоим эта идея! Ведь я просто так, наобум сказал, что можно бы и не бетонировать.

— Великие идеи не всегда по достоинству оцени-. вались их авторами, — торжественно произнес Григорий. — Кстати, кому это «обоим» далась твоя идея?

— Ну, тебе и Волошиной. Она меня сейчас в туннель таскала, взяла образцы с того участка. Хочет анализы сделать…

— Волошина была в туннеле? — удивленно переспросил Григорий.

— Ну да! Ну, чего ты так смотришь? Честное слово, не я ее туда потащил.

Орлов насупился.

— Пожалуйста, никогда не говори так о Волошиной, — сказал он таким торжественно-мрачным тоном, что у меня сразу пропала охота острить на эту тему. — Ты не знаешь Ирину Николаевну, я тебе уже говорил однажды. Такие девушки встречаются не часто.

Я ничего не ответил. Григорий тоже молчал. Лицо его постепенно разгладилось, брови разошлись. Он то ли думал о чем-то, то ли просто мечтал.

— Хочешь, я прочту стихи? — внезапно предложил он.

— Вот это дело! — обрадовался я.

Он полузакрыл глаза, откинул голову и несколько мгновений сидел вот так, молча. Потом начал негромко читать:

Когда спустилась мгла кругом И ночь мой разум охватила, Когда неверным огоньком Едва надежда мне светила, В тот час, когда, окутан тьмой, Трепещет дух осиротелый, Когда, молвы страшась людской, Сдается трус и медлит смелый, Когда любовь бросает нас И мы затравлены враждою, — Лишь ты была в тот страшный час Моей немеркнущей звездою… {Перевод В. Левика.}.

Я сидел тихо, затаив дыхание. Очень я любил, когда Григорий читал стихи! У него была какая-то своя, особая манера чтения. Не навязчивая, не аффектированная, как у иных профессионалов, которых мне приходилось слышать, а именно своя, орловская. Казалось, что он не чужие стихи читает, а как бы сочи-аяет на ходу.

Я ждал продолжения, но Григорий молчал.

— Это все? — спросил я наконец.

— На этот раз все.

— Чьи это? Блока?

— О нет! Это Байрон. Стансы Августе.

— Слушай, Григорий, ты влюбился, что ли?

Сам не пойму, как у меня вырвались эти слова. Сейчас Григорий обидится, ответит что-нибудь резкое… Но он не вскочил, не рассердился, не оборвал меня.

— Не знаю, — просто ответил Григорий и повторил: — Не знаю. Только я еще никогда не встречал таких девушек. В ней какое-то сочетание суровости и… нежности, и простоты, и… ну, как тебе сказать, философичности, что ли… Ты знаешь, — продолжал Григорий, — незадолго до того, как ты к нам вошел, она спросила — в чем, по-моему, смысл жизни.

— Ну и ты ответил? — спросил я.

— Конечно!

— Интересно! — сказал я. И повторил: — Интересно.

— Она так внимательно слушала меня, — продолжал Григорий, — что я мог бы говорить часами!

— И все о смысле жизни? Григорий резко выпрямился на стуле.

— Т-ты что, — чуть запинаясь, как всегда, когда волновался, произнес Григорий, — с~смеешься?

— Нет, и не думаю.

— Н-но тогда я не п-понимаю твоего тона!

— Подожди, придет время, поймешь, — сказал я, стараясь вложить в мои слова всю силу убежденности, — это случится не сразу. Это придет потом — тогда, когда ты поверишь в нее до конца, когда ты обретешь покой, когда будешь просыпаться с мыслью, что твое счастье с тобой, и бояться идти спать, чтобы хоть временно не расстаться с этим счастьем. Вот тогда это и случится. Тогда ты поймешь, чего стоят благие порывы философствующих романтиков…

Я говорил, сознавая, что неправ, что я не могу, не имею права сравнивать Волошину со Светланой, что у них разные биографии и, наверное, разные взгляды на жизнь… Светлана боялась «расширить круг» своей ответственности. Ей казалось трудным и противоестественным вкладывать свою душу, свое сердце во что-либо, не имеющее отношения к ней, ко мне, точнее — к нам.

Ирина же, видимо, была совсем иной… Мне было до боли обидно сознавать это. Наверно, потому я и не мог заставить себя сейчас замолчать.

  48