Глава девятнадцатая

Мартин знал ответы на все наши вопросы, но был не в состоянии их дать. Он не мог говорить и не проявлял никаких признаков разумного поведения. Он был нем и абсолютно безразличен к происходящему. Сара Пембертон отвезла его в Пресвитерианский госпиталь на Семьдесят первой улице и поручила заботам доктора Мотта — того самого врача, который в свое время поставил Огастасу диагноз смертельного неизлечимого заболевания. Мы каждый день ездили в госпиталь справиться о состоянии больного. Мартин, по мнению врачей, страдал общим истощением и сопутствующими нарушениями жизнедеятельности. Организм его был до крайней степени обезвожен. Женщины, которые вначале обрадовались известию, что Мартин жив, теперь были в ужасе от того состояния, в котором он пребывал, — молодой Пембертон лежал в постели, мало чем отличаясь от трупа. Он лежал на спине, уставившись в потолок невидящим взором. Лицо его покрывала смертельная бледность, на щеках виднелись пятна неестественно красного румянца… черты лица заострились, отросшие волосы и борода были спутанными и всклокоченными. Было видно, что под одеялом лежит маленькое высохшее тело. Но самое страшное — это отсутствие в глазах даже проблеска мысли, отсутствие того, что составляло суть личности Мартина Пембертона, того, что выделяло его среди остальных людей и ставило на голову выше их. Это был не мой Мартин.

Прошла череда дней. Мартин научился самостоятельно принимать пищу, и состояние его несколько улучшилось, но страшная, глубокая отчужденность оставалась прежней. Доктор Мотт утверждал, что больной в сознании, так как реагирует на резкий звук и поворачивает голову к источнику света. Создавалось впечатление, что Мартин погружен в состояние медитации, которое сделало совершенно ненужными всякие внешние раздражители. Помнится, я сидел возле его постели и изо всех сил пытался представить себе природу этой философической медитации. Что может быть ее содержанием? Была ли это та глубина погружения в сущность бытия, когда человек становится способным лицезреть Бога или слышать музыку мироздания? Но вы понимаете, что познания в метафизике обычного газетчика весьма и весьма ограничены. Я хорошо знаю нашу американскую породу. Мы вступаем в жизнь полными сил, как стручки, готовые лопнуть от налившихся соком горошин. Мы ненавидим рутину, порядок и монотонность, мы готовы воспринять нормы американской коммерческой жизни. Мы полны мальчишеской, безответственной любовью ко всему новому, тому, что может бросить нам нешуточный вызов. Когда я начинал работать, первыми моими заданиями были — вступать на борт трансатлантических пароходов, добравшись до них в лоцманском корабле, и раньше всех добывать свежие европейские новости. Мало-помалу мы обзаводимся собственными лодками и начинаем посылать на подобные задания других, пожиная лишь плоды… Но тем не менее мы всегда остаемся на земной почве, наша душа устремлена к жизни, земной, практической жизни. Нам кажется, что все, что происходит, происходит вовремя и к месту. Мы все охвачены страстью к сиюминутным общественным и политическим событиям. Что касается смерти… ее мы считаем чем-то ритуальным. Своя или чужая смерть никому не интересна — это уже вчерашняя новость, недостойная внимания.

  66