Особенно,... 
26 
На седьмой день я спросил у Мнемосины, как лучше добраться до сторуких и одноглазых, чтобы освободить их. Поскольку мои личные воспоминания вернулись, я мог определить место этих существ в летописи мира. Больше не нужно было ломать голову: «Почему то-то и то-то пришло мне на ум? Что означает такая-то встреча или такое-то событие?» Благодаря Памяти я стал воспринимать связи и сцепления, то есть научился распознавать их, а стало быть, делать выводы, рассуждать, мыслить...
Услышав мой вопрос, Память испугалась.
— Тебе в самом деле необходимо их освобождать? — поинтересовалась она в тревоге.
Я повторил ей прорицание Геи.
— Знаю, все знаю, — сказала моя тетушка. — Но неужели мне опять придется запоминать драмы, падения, опустошения и катастрофы?
— Не ты ли сама учила меня, что все создается из столкновения двух сил? Мир несчастен под игом моего отца...
— ...и дело дошло до того, что только насилие может избавить его от несчастья. Знай же, что циклопы и гекатонхейры заключены в Тартаре. Тартар же — полая сердцевина мира, отсутствие проявленных вещей, безнебесность, антижизнь, впадина, содержащая лишь пустоту. Тебе будет страшно, когда ты попадешь туда. Дверь, за которой содержатся сторукие, заперта на девяносто семь запоров, а ключ находится в бесконечно малом.
Поразмыслив какое-то время, я шепнул:
— Понял.
— Тогда никому не открывай того, что ты понял. — Память задумалась и добавила: — Только бы твой переворот пощадил мою голубую долину. Если погибнет ее содержимое, ни ты, ни любой другой бог не в силах будут его восстановить.
Плодом той ночи стала Мельпомена, Муза трагедии, в которой предстает столкновение противоборствующих неизбежностей.
А утром восьмого дня Память решила смеяться над всем. Не для того ли, чтобы подбодрить меня перед грядущим испытанием? Ведь стоит чуть-чуть изменить ход наших мыслей, и то, что составляло драму, уже кажется нам смехотворным.
Смех, как и страх, рождается из необычного: из прерывания ритма, из ошибки в расположении чисел природы или мысли. Если вы чувствуете исходящую от этой ошибки угрозу, к вам приходит страх. Напусти на вас львиноголового человека, и вы уже дрожите, потому что боитесь льва. Но при виде человека с ослиным хвостом затрясетесь от хохота, ведь ослиный зад вас не пугает, и эта необычность — в вашу пользу.
То же самое с ошибками вам подобных, с их причудами и слабостями, которые им же доставляют неприятности. Вот почему в театре вы так цените комедию. Смех для вас — привычный способ утвердиться в собственном превосходстве; хотя истинное превосходство состоит в том, чтобы уметь посмеяться над самим собой. Трезвая и насмешливая Талия была зачата в восьмую ночь.
На девятое утро Память проснулась более серьезной, чем когда-либо. Весь день она говорила со мной только о человеке.
— Присматривай за ним; это шедевр моего отца, незаконченный шедевр. Он не успел довершить его. Мечтал, что человек будет его другом; однако друг — всегда равный. Уран унес свою мечту на небо; но комбинации человеческого Числа еще не исчерпаны. Постарайся, чтобы человек возвысился до этой мечты.
Я обещал Памяти позаботиться об этом. Наша последняя дочь была названа Уранией, в память о прародителе. Она Муза математики, астрономии, физики, биологии. Урания — упорная, любознательная, многоученая и пунктуальная исследовательница, чей взор проникает в невидимое, измеряя и галактику, и атом, рассчитывая пути бесконечности. Великолепно разбираясь в алхимии, она беспрестанно комбинирует результаты своих открытий; и она же поэзия, потому что, обнаруживая незамеченные прежде связи, изъясняется символами и беспрестанно изобретает собственный язык. Своим циркулем Урания вычерчивает круги прогресса.
В эту последнюю ночь, после зачатия Урании, сон бежал от нас. Тогда Память в первый и единственный раз стыдливо заговорила о себе.
— Существовать только ради того, чтобы помнить, — грустное счастье, — сказала она. — Память годится лишь для созидания. Вот мы и создали. Теперь я буду помнить...
Она поцеловала меня в лоб, но скорее как мать, а не как любовница.
«Если я предложу Памяти взять ее в жены? Если пообещаю вернуться и хранить ей верность?» — подумал я в одном из тех лживых порывов великодушия, пустота которых заранее известна.
Она, должно быть, угадала мою мысль, поскольку добавила:
26 
