22 
— Я тебя слушаю, Вася, каждый раз — ты же постепенно агрономом становишься. Инженер! Химик! И вдруг!.. — София Павловна провела ладонью по его глазам, по щеке, По губам. — Это очень трудно?
— Народ у нас хороший. Лаврентьев… Он и агроном, он и советский работник, и партийный работник. Сергеев — тоже золотой человек, с богатым практическим опытом. На место председателя облисполкома лучшего не сыщешь… Трудно даже назвать кого-нибудь, кто бы никуда не годился. Если кто меня и тревожит…
— Я знаю, чье имя ты сейчас назовешь. Ты прав: у него взгляд нехороший. Он в глаза тебе не смотрит, как-то все мимо скользит. Скользнет — и мимо, скользнет — и мимо.
— Ну, милая, если по взгляду о человеке судить, мы с тобой, что называется, таких дел наворочаем…
— О тебе я по взгляду судила. Ты болтал ерунду, петушился. А взгляд меня все равно не обманул. Так сказать, кого ты имеешь в виду?
— Ну кого, кого?
— Огнева. Нет, что ли?
— Правильно! Не получается у меня с ним разговора по душам. Исполнителен, пунктуален — все верно. Как человек для аппарата — просто образец! Но разве такой работник должен пропагандой ведать? На этом месте гореть надо, не жалея себя. Светить людям, что факел. Он, в общем, если из человеческих качеств исходить, очень порядочный человек. Но сухой и до чего же скованный! Лишний шаг боится сделать: вдруг, мол, шаг будет неосторожным. Соня, ну можно ли в наше время трусить? И чего трусить? Ну сделаешь неосторожный шаг, ошибешься, может быть… Разве нельзя исправить ошибку? Голову же тебе не отрубят. В наше время даже выговор не так-то легко заработать. Наше время — время большого, огромного доверия к человеку. Ты разве этого не замечаешь? Ну вот. А он чего-то трусит, только и печется о том, чтобы в его хозяйстве везде и всюду было мертвящее равновесие. Слушай, — сказал он вдруг неожиданно. — Я думаю, Шурке надо переехать к нам. Поговорю с Николаем, ведь есть же у них места на комбинате. Лишь бы Шурку уломать.
София Павловна понимала, о каком Николае идет речь — о Николае Александровиче Суходолове, товарище Василия Антоновича с войны. И не просто товарище, а друге, и даже больше, чем друге, — о человеке, которому Василий Антонович обязан жизнью. Суходолов — директор нового, отлично оборудованного химического комбината. Конечно же, у него найдется место для Шурика. А Шурику тоже на таком, по последнему слову техники построенном предприятии работать будет интересно.
— Давай уламывать вместе, — сказала она, обрадованная. — Это было бы самым замечательным, самым правильным решением вопроса.
И в эту ночь уснули поздно. И в эту ночь не выспались. Юлия, хотя она и обещала трудиться в своей комнатке до предела тихо, то и дело хлопала дверьми, ходила, стуча каблуками, по коридору. Время от времени в доме что-то с грохотом падало, звякало, со звоном рассыпалось, как битое стекло. Угомонилась она только под утро.
София Павловна, по обыкновению, открыв глаза первой, хотела было встать как можно тише, чтобы не разбудить Василия Антоновича, — пусть поспит ещё несколько минуток. Но он, не поднимая век, сказал:
— Это нехорошо, Соня. Это нечестно. — И сбросил с себя одеяло.
София Павловна быстро приготовила завтрак: яичницу, поджаренный хлеб и кофе, а Павлушке манную кашу. Обычно они с Василием Антоновичем дома не завтракали и не обедали. У Василия Антоновича в обкоме была хорошая столовая, София Павловна столовалась в буфете при музее. Только ужин она приготовляла сама. А тут вот семьи прибавилось. Ни Шурика, ни Павлушку голодными не оставишь.
Когда поели да повозились немного с Павлушкой, который все спрашивал, а где у них в доме игрушки, и поминутно снимал трубку с телефонного аппарата — слушал, как в ней гудит, — Василий Антонович выглянул в окно. Машина стояла у подъезда. Бойко стирал тряпкой пыль с ее верха.
— Пора, Соня, поедем. — Василий Антонович по дороге в обком всегда подвозил ее до музея.
— Может быть, Юлию разбудить? — Она задумалась, снимая с вешалки плащик. — А то проспит до вечера.
— Меньше о ней пекись. Кстати, что она била ночью?
София Павловна пошла по коридору к кухне, осторожно отворила дверь в комнатуху.
— Вася! — поманила шепотом. — Взгляни! Ты, наверно, ещё такого не видывал.
Полкомнаты занимал старый матрац, утвержденный на кухонных табуретках с отпиленными до половины ножками; с помощью восточного ковра матрац был превращен в тахту; сверх ковра разостланы широкие простыни с кружевами, накиданы подушки. На них, разметавшись, под пуховым одеялом из бордового шелка, безмятежно спала Юлия. На окне, в цвет одеялу, висели бордовые шторы с ярко-желтым неизвестно что обозначающим рисунком. Пахло духами, неведомыми Василию Антоновичу. На стенах пестрели картинки. Разглядывать их не оставалось времени. София Павловна прикрыла дверь.
22 
