133 
Он хотел встать, уйти, чтобы не видеть больше ни Гвидо, ни графиню, вообще никого.
– Я любил тебя, – прошептал он. – Для меня не существовало никого, кроме тебя. Никогда не было никого другого.
– Ты любишь меня и сейчас, и для меня нет никого другого, кроме тебя, – ответил Гвидо. – Ты это знаешь.
– Не говори больше ничего. Оставь это. Чем больше ты говоришь, тем хуже. Все кончено.
Но не успел Тонио произнести эти слова, как понял, что Гвидо приближается к нему.
И как только он подумал, что, конечно же, ударит этого человека, то почувствовал, что разворачивается к нему. Похоже, в таком состоянии он не мог сопротивляться. То есть только сам Гвидо мог защитить его от жестокости Гвидо. И когда учитель снова прошептал: «Ты – моя жизнь», в его словах звучала такая мука и такое страстное желание, что Тонио тут же отдался ему.
Гвидо целовал его медленно, с наслаждением. Страсть накатывала волнами, то вознося Тонио ввысь, то чуть утихая, но лишь перед тем, как снова подняться.
Когда же все было кончено и они лежали близко, переплетясь руками и ногами, Тонио прошептал Гвидо на ухо:
– Объясни мне, как понять это. Как ты смог так сильно обидеть меня и при этом ничего не почувствовать? Я бы ни за что на свете не причинил такую боль тебе, клянусь.
Ему показалось в темноте, что Гвидо улыбнулся. Но это была не кривая ухмылка, нет. Скорее, эта улыбка таила в себе печаль, а за его вздохом скрывалась тяжесть какого-то прежнего опыта.
И обнял он Тонио с каким-то отчаянием: прижал к груди так крепко, словно кто-то собирался его отнять.
– Придет время, мой прекрасный, и ты это сделаешь, – сказал маэстро. – А пока покажи мне свою великодушную щедрость.
У Тонио слипались глаза. Помимо своей воли он проваливался в сон. Он хотел возразить Гвидо, но ему казалось, что он упустил какую-то важную часть загадки, хотя и успел разглядеть, насколько она сложна. В душе его роились какие-то страхи, которых он не мог озвучить, но он знал, что в этот миг Гвидо любит его, а он любит Гвидо и что если он попытается нащупать упущенную часть загадки, то опять почувствует себя глубоко несчастным.
Он смирился с этим. Чувствуя себя бессильным что-либо изменить, смирился. Последующие дни показали, что он поступил мудро: Гвидо теперь принадлежал ему еще больше, чем прежде.
Но один горький урок Тонио усвоил: не Гвидо удерживал его от знакомства со светловолосой девушкой. Ее картины, словно в насмешку, вспыхивали то и дело в его памяти. Он испытывал чувство вины за то, что пошел тогда в часовню, потому что знал теперь, что мог бы приблизиться к ней, не вдаваясь в объяснения перед Гвидо, и тем не менее не осмелился это сделать и всякий раз, когда она оказывалась на его пути, лишь неловко молчал и чувствовал себя совершенно несчастным.
Но в последующие месяцы любовь к Гвидо наполняла и успокаивала его сердце. Иногда, впрочем, его мучила мысль о том, что у Гвидо есть еще и графиня. Но с ним маэстро был более нежен и ласков, чем раньше, возможно, потому, что сам получил наконец признание как композитор, а ведь он так долго к этому стремился.
Когда снова наступили теплые месяцы года, а с ними неизменные праздники и шествия – и периодические прогулки с Паоло по живописным окрестностям, – стало ясно, что Гвидо чрезвычайно востребован.
Ему были переданы лучшие студенты-композиторы, новичков от него забрали, а с Тонио, считавшимся его звездным учеником, и Паоло, способным удивить любого, он привлекал теперь больше великолепных певцов, чем мог принять.
Школьный театр теперь почти полностью передали в его управление, и, хотя маэстро нещадно всех гонял, Тонио все больше любовался учителем, совершенно неотразимым в новых костюмах, оплаченных из его, Тонио, кошелька.
Получив власть, Гвидо стал мягче. Теперь он гораздо реже сердился. А властность его была столь естественной, что Тонио испытывал тайное и острое наслаждение от одного лишь касания руки учителя.
Маэстро Кавалла просил Гвидо не слишком давить на Тонио. И все же настоящая работа Гвидо с ним началась лишь с того момента, как тот начал выступать.
Перед рампой Гвидо были лучше заметны слабости и сильные стороны Тонио. И хотя маэстро неустанно изнурял своего лучшего ученика упражнениями и написал для него много разных арий, лишь благодаря арии кантабиле, исполненной печали и нежного чувства, он понял, в чем заключается исключительность Тонио. Бенедетто хорошо удавались трюки. Он мог виртуозно справляться с высокими нотами, а затем с обескураживающей легкостью переходить в диапазон контральто. Слушая его, публика ахала, но не в его силах было заставить ее плакать.
133 
