125 
Он женился на ней.
Женился на ней! Вот о чем говорилось в письме.
Благопристойном, простом, представлявшем собой немногим большее, чем официальное сообщение. Он женился на ней! Тонио до боли стиснул зубы, в глазах у него потемнело, и он ничего не видел вокруг. «Женился на жене своего отца, женился на матери своего незаконнорожденного сына, женился на ней перед дожем, Советом, Сенатом, всеми знатными господами и дамами Венеции! Он женился на ней! И теперь он будет производить на свет сильных сыновей, моих маленьких братьев!» Этих Джакомо, этих братьев, вечно недосягаемых братьев, словно сама идея братства не более чем фикция. Как будто частью ее являются другие – другие, идущие рука об руку. Волшебная иллюзия!
– Тонио, что бы то ни было, выбрось это из головы, – раздался за спиной мягкий, ненавязчивый голос Гвидо. – Выкинь их всех из головы. Они готовы добраться за тридевять земель, чтобы зарезать тебя. Не позволяй им.
– Ты брат мне? – прошептал Тонио. – Скажи, – он взял Гвидо за руку, – ты мой брат?
Гвидо, услышав эти слова, произнесенные с необычным чувством, смог лишь смущенно кивнуть:
– Да.
Тонио встал и притянул Гвидо к себе, накрыв ладонью его губы, словно говоря: «Молчи, молчи!», так, как сделала это она, накрыв ладонью губы Карло в трапезной, в ту последнюю ночь. Но Гвидо все же пытался сказать.
– Забудь, забудь их сейчас же.
– Да, на час, – ответил Тонио. – На день, на неделю. Как бы мне этого хотелось, – прошептал он.
И все равно она была у него перед глазами – лежащая в зловонной, темной спальне, забывшись пьяным сном, с восковым лицом, похожим на маску смерти, издавая нечеловеческие стоны. А потом он представил себе венецианский дом – все эти залы, комнаты, огромную гостиную – залитым светом, наполненным людьми, таким, о каком он всегда мечтал, и мать была в его объятиях, и это он спас ее! «Он оскопил тебя, чтобы спасти ее. И теперь она не обречена, а обречен ты, и это ты в темной комнате, из которой нет выхода, а она из нее вышла!»
– Ох, если бы я только мог вытащить эту боль из твоей головы, – как никогда ласково проговорил Гвидо, сжимая руками виски Тонио. – Если бы я только мог достать ее оттуда…
– Но ты можешь, можешь, и ты делаешь это так, как не смог бы никто другой, – ответил Тонио.
Они поженились.
Поженились. «А маленькая Франческа Лизани прижимается к решетке монастыря, чтобы посмотреть на меня. Моя нареченная, моя невеста». Поженились. Он увидел, как его мать, глядя на него снизу вверх от своего туалетного столика, неожиданно откинула назад гриву черных волос и рассмеялась.
«Танцует ли она, поет ли она, надевает ли на шею жемчужные ожерелья? А за длинным обеденным столом, наверное, сидит множество гостей? И есть ли у нее теперь ухажер? И что, по ее мнению, случилось с ее сыном? Чему она верит?»
Он поцеловал полуоткрытые губы Гвидо медленно, с чувством. Потом сжал руки учителя, выпустил их и отступил назад. «Никогда, – подумал он, – никогда ты не узнаешь, что случилось, и что должно случиться, и как коротко время, что мы будем вместе, этот краткий миг, который и есть жизнь».
На рассвете он проснулся и написал Катрине ответ.
«В кладовых моего отца на первом этаже нашего дома было несколько старых, но все еще отличных шпаг. Пожалуйста, узнайте у моего брата, могу ли я получить это оружие и может ли он переслать мне его в любое удобное для него время. Если же он пожелает прислать мне какую-нибудь шпагу, которая принадлежала нашему отцу, я буду также глубоко признателен ему за это».
Подписавшись под письмом и запечатав его, он сел у окна и стал смотреть, как утренний свет постепенно заливает маленький дворик. Это был медленный, безмолвный спектакль, всегда наполнявший Тонио бесконечным покоем. Сначала под арками проявились лишь сумрачные силуэты деревьев, потом свет вспыхнул пятнами, и стало возможным разглядеть отдельные веточки и листья. Последним появился цвет. Так наступило утро, и дом задышал, завибрировал, как гигантский инструмент, звучащий благодаря трубам в стенах огромной церкви.
Боль ушла.
Смятение улеглось. Он смотрел на гладкое, как маска, лицо спящего Гвидо и, неожиданно для себя запев вполголоса гимн, который исполнял ночью в капелле, подумал: «Ты сделал мне этот маленький подарок, Джакомо. Пока ты не приехал, я и не знал, как сильно люблю все это».
10
Доменико произвел в Риме сенсацию, а вот Лоретти был освистан и раскритикован публикой, а особенно аббатами – духовными лицами, всегда занимавшими первые ряды в римском оперном театре, – которые обвинили его в том, что он украл многое у своего кумира, композитора Марческа. Поэтому во время представления они кричали: «Браво, Марческа! У-у-у, Лоретти!» – и затихали только тогда, когда пел Доменико.
125 
