4

В непроходимом своем невежестве, запертом на замок безумия, Жоффруа де Шарни отказывался прислушаться к доводам Мориса Касселя. У этого человека, оглушенного столь явственным для него голосом Господа, не было ушей, чтобы расслышать слова земной мудрости, способные разрушить ту убежденность, которой наделили его Небеса. Его детская забава — solidus, положенный под лист бумаги, — никогда не могла бы воплотиться в реальности по той простой причине, что тело — это не монета, а ткань не обладает свойствами бумаги. Пока полотно прилегало к телу Аурелио, сходство было идеальным, однако существовала одна деталь, не вошедшая в расчеты Жоффруа де Шарни и, хотя и предвиденная художником, так и не облеченная в слова — у Мориса Касселя просто не было возможности высказаться. Когда герцог приказал мастеру совлечь саван с тела, тот даже не осмелился сдвинуться с места. Художника охватил такой панический ужас, что он всего лишь смог ответить:

— Сделайте это сами.

Герцог предположил, что Морис Кассель предоставляет это дело ему в качестве привилегии, и в простоте душевной испытал благодарность. Морис Кассель закрыл глаза и не осмелился их открыть во все то время, пока его заказчик, взявшись за верхний край плащаницы, тянул ее на себя. Ткань высохла прямо на мертвом теле, поэтому она слегка к нему приклеилась, так что герцогу де Шарни по временам приходилось прикладывать силу, чтобы отсоединить полотнище. Герцог был взволнован, сердце его билось часто, по его осунувшемуся лицу блуждала странная улыбка. Однако ликование его длилось недолго: не успел Жоффруа де Шарни стащить ту часть ткани, что приходилась на лицо, как он заметил некоторую странность, которую в первый момент ему было непросто осознать. Поначалу герцог подумал, что увиденное им вызвано искажением зрения вследствие крайней усталости. Он с силой потянул полотно, стремясь освободить лицевую сторону; потом он призвал себе на помощь художника, чтобы вынуть ту часть ткани, что лежала под мертвым телом. Но Морис Кассель не осмелился выполнить приказ. Тогда, не дождавшись помощи от мастера, герцог потянул изо всех сил и в конце концов полностью высвободил плащаницу. Расстелив ее на полу, Жоффруа де Шарни столкнулся с ужасающим зрелищем: лицо, запечатленное на полотне, внезапно расползлось в ширину и сделалось изображением до карикатурности тучного человека. И по мере того как герцог расправлял ладонью остальную часть холста, он видел, как деформируется и все тело, подобно отражению в выпуклом зеркале. Внезапно его худощавый и хрупкий Иисус превратился в ожиревшего и толстощекого клоуна, в самое смехотворное и оскорбительное изображение, какое он когда-либо видел. Первое, что пришло в голову герцогу, — это что между ним и его божественной миссией вклинился Сатана, и он проклял имя Зверя со всей возможной пылкостью. Морису Касселю хотелось лишь одного — чтобы Жоффруа де Шарни остался при этом убеждении и отказался от своего безумного замысла, однако когда тот потребовал у мастера объяснений, художник не мог не поведать ему о своих давешних подозрениях: изображение человека, отчеканенное на монете, являлось барельефом, который производил впечатление большей глубины, чем то было на самом деле, однако в действительности речь шла об отпечатке на ровной поверхности. Вот почему его можно было повторить на такой же ровной поверхности бумаги, не исказив изображения. И наоборот, настоящее человеческое тело имеет целых три измерения, так что, если к нему приложить ткань, повторить все его очертания, а потом снять полотно, все изгибы тела на горизонтальной поверхности страшно расширятся. Вот почему вид спереди и два профиля теперь имели форму единого изображения. И этим же объяснялась деформация, которой подверглась вся фигура Аурелио. Опасения Мориса Касселя не оправдались: Жоффруа де Шарни сохранял полнейшее спокойствие; он ни в чем не упрекнул художника и даже не повысил голоса. Когда мастер посчитал, что это знак смирения с неизбежностью, Жоффруа де Шарни произнес торжественным и решительным тоном:

  63