Особенно,... 
271 
— А почему нет?
Я ответила:
— Потому что тебе вообще наплевать, спишь ты со мною или нет.
Я ожидала, что он скажет: «Но тебе же тоже на это наплевать», с чем я бы и согласилась. Но он неожиданно провалился в то трогательное, детское, ребячливое состояние, которое временами проглядывало и ночью, и он сказал:
— Нет, мне не наплевать, совсем не наплевать.
Он был буквально готов уже ударить себя в грудь кулаком, чтобы подтвердить эти свои слова — его сжатая в кулак рука замерла на полпути к груди, я это видела. И снова я ощутила атмосферу того сна в тумане — бессмысленность, пустота чувств.
Я сказала:
— Нет, наплевать. Но мы останемся друзьями.
Он тут же пошел вниз, прочь из моего дома, не проронив ни слова. В тот день он позвонил мне. Он рассказал мне пару-тройку холодных, забавных и недоброжелательных историй про наших общих с ним знакомых. Я знала, что за этим последует что-то еще, было у меня такое предчувствие, но я и представить себе не могла, что именно. Наконец он небрежно и рассеянно, почти безразлично обронил:
— Я хочу, чтобы ты пустила на ночь одного человека, с которым я дружу, в ту твою верхнюю комнату. Ну, знаешь, в ту, которая находится прямо над твоей спальней.
— Но это же комната Дженет, — ответила я. Я не могла понять, что он пытается мне сказать.
— Но ты могла бы переместить ее в другую, впрочем, это не имеет значения. Это может быть любая комната. Наверху. Я приведу ее сегодня вечером, около десяти.
— Ты хочешь привести ко мне домой своего друга, а точнее — подругу, женщину, с тем чтобы она у меня переночевала? — На меня напало такое отупение, что я все никак не могла взять в толк, к чему он клонит. Но я злилась, так что мне следовало бы давно уже все понять.
— Да, — сказал он, отстраненно. Потом — холодным, безучастным голосом: — Что ж, в любом случае все это не имеет значения.
И он повесил трубку.
Я осталась стоять с трубкой в руке. Я стояла и думала. Потом гнев помог мне все понять, и я ему перезвонила. Я сказала:
— Ты имеешь в виду, что хочешь привести в мой дом женщину с тем, чтобы здесь с ней переспать?
— Да. И это не моя подруга. Я собирался взять на вокзале проститутку и привести ее к тебе. Я хотел заняться с ней любовью прямо над твоей комнатой, так чтобы ты могла нас слышать.
Я не могла вымолвить ни слова. Потом он спросил:
— Анна, ты сердишься?
Я сказала:
— Тебе бы это и вообще не пришло в голову, если бы тебе не хотелось меня разозлить.
И тогда он закричал как ребенок:
— Анна, Анна, извини, прости меня!
Он начал завывать и кричать на разные лады. Думаю, он стоял и свободной рукой бил себя в грудь, или же бился головой об стену, — во всяком случае, я слышала звук глухих ударов, который мог означать и то и другое. И я прекрасно понимала, что он так все и планировал, с самого начала, с той самой минуты, как позвонил мне, чтобы попросить разрешения привести женщину ко мне в дом. Он так и планировал: завершить этот разговор ударами кулаком в грудь или головой об стену, в этом-то и заключался весь смысл происходящего. Поэтому я повесила трубку.
Потом я получила два письма. Первое — холодное, дерзкое, злонамеренное, но прежде всего неуместное, содержание этого письма не было ни к чему привязано, такое письмо могло быть написано после дюжины разных, совершенно непохожих одна на другую, ситуаций. В этом и заключался смысл этого письма — в его нелогичности. А потом, через пару дней, пришло другое письмо. Истерический плач ребенка. Второе расстроило меня больше, чем первое.
Дважды Де Сильва мне приснился. Мне приснился он — принцип радости от причинения боли, воплощенный в человеческое обличье. Во сне он выглядел точно так же, как в жизни: улыбающийся, злонамеренный, отстраненный, заинтересованный.
Вчера мне позвонила Молли. Ей рассказали, что Де Сильва бросил свою жену без средств к существованию, с двумя маленькими детьми. Тогда его семья, семья богатая и знатная, взяла их на свое попечение. Молли:
— Смысл всего этого, конечно же, заключается в том, что он уговорил жену родить второго ребенка, которого она не хотела, только для того, чтобы крепко-накрепко пригвоздить ее и получить для себя свободу. А потом он отвалил в Англию, где, я полагаю, он надеялся получить возможность выплакаться на моем плече. И весь ужас заключается в том, что, не окажись я в отъезде в решающий момент, я бы ему предоставила для этого свое плечо, я бы купила всю ситуацию, так сказать, по номинальной стоимости: несчастный сингалезский интеллектуал, неспособный прокормить жену и детей, оказался вынужденным их бросить и отправиться торговать собой на лондонской интеллектуальной ярмарке, где цены намного выше. Какие же мы дуры, бесконечные вечные дуры, и мы вообще не учимся на своих ошибках, и я прекрасно знаю, что, когда это случится в следующий раз, выяснится, что я опять не извлекла никаких уроков.
271 
