Последние отзывы

  77  

Она разворошила угли в печке, быстро нагрела щипцы для завивки волос и завивала волосы до тех пор, пока ее голова не покрылась седыми кудряшками. Она надкусила вишню и накрасила губы, щипала щеки, пока не появился румянец. Она начала выбрасывать из сундука старые тряпки и наконец, нашла выцветшее платье из голубого бархата и надела его.

И яростно уставилась на себя в зеркало.

— Нет, нет! — она застонала и закрыла глаза. — Я не в силах стать моложе тебя, Уильям Симмонс! Даже если я сейчас умру, ничего не изменится.

Ее охватило отчаянное желание убежать навеки в леса, упасть в кучу листьев и вместе с ними превратиться в дымящийся прах. Она мчалась через всю комнату, решив никогда больше сюда не возвращаться. Но когда она распахнула дверь, в комнату ворвался холодный ветер, и она услышала звук, который заставил ее остановиться.

Ветер пролетел по комнате и ворвался внутрь гроба.

Казалось, что Уильям Симмонс зашевелился.

Бабушка захлопнула дверь.

Она медленно пошла назад, чтобы мельком взглянуть на него.

Он постарел на десять лет.

На его руках легко появились морщины.

— Уильям Симмонс!

В течение следующего часа его лицо все старело. Щеки ввалились и стали сморщенными, как сжатый кулак, как печеное яблоко. Казалось, что его тело слеплено из ярко-белого снега, который начал таять в домашнем тепле. Оно напоминало обуглившуюся головешку. Под воздействием воздуха у глаз и рта глубоко запали морщины. Затем миллионы морщинок избороздили все лицо: так камень от удара молотом покрывался трещинами. Тело корчилось в агонии времени. Сорок лет, пятьдесят, шестьдесят! Семьдесят, восемьдесят, сто! Стареет, стареет! Раздавались звуки, напоминавшие шуршание и шелест листьев, сто десять, сто двадцать, дальше — больше, конец!

Бабушка Лоблилли простояла над гробом всю морозную ночь, ее старые хрупкие кости начали ныть. Дрожа от холода, она наблюдала за происходящими переменами. Она была свидетелем всех невероятностей. На сердце было легко. Тоска пропала. Наступило облегчение.

Прислонившись к стулу, она спокойно задремала.

Оранжевые лучи солнца осветили лес, ожили птицы, муравьи и вода в ручье, и неторопливо задвигались каждый в своем направлении.

Наступило утро.

Бабушка проснулась и посмотрела на Уильяма Симмонса.

— Ох, — вздохнула она.

От ее вздоха кости в гробу зашевелились, сгорая в невидимом огне, затем стали расслаиваться, как куколки насекомых, как наполеон, который режут на части. Они расслаивались и летали, как пылинки, вспыхивая в солнечном свете. Каждый раз, когда она вскрикивала, кости рассыпались на части, из гроба доносился сухой треск.

Если бы она открыла дверь и в комнату ворвался ветер, он бы унес останки, как шуршащие листья.

Долгое время стояла она, нагнувшись над гробом. Затем раздался понимающий крик, крик открытия, и она шагнула назад, провела руками сначала по лицу, потом по плоской груди, по плечам и ногам, и ощупала беззубый рот.

На крик примчался Джозеф Пайкс.

Он ворвался в дверь и увидел, как бабушка Лоблилли неистово кружится в танце, подпрыгивая в своих желтых туфлях на высоком каблуке. Она хлопала в ладоши, смеялась, кружилась по комнате, подобрав юбки, слезы текли по ее лицу. И она кричала солнечному свету и своему сверкающему отражению в настенном зеркале:

— Я молода! Мне восемьдесят, но я моложе его!

Она прыгала, скакала, делала реверансы.

— Ты был прав, Джозеф Пайкс, у меня есть кое-что другое! — хохотала она. — Я моложе всех мертвых во все мире!

И она так яростно вальсировала, что развевающийся подол ее платья пронесся над гробом, и шуршащий прах взлетел в воздух и повис там, как золотистая пыль, вздрагивая от ее криков.

— Вот это да! — кричала она. — Вот это здорово!

Самое прекрасное время

The Best of Times (Any Friend of Nicholas Nickleby's Is a Friend of Mine) 1966 год

Переводчик: Л. Жданов

Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время — век мудрости, век безумия… пора света, пора тьмы… У нас было все впереди, у нас впереди ничего не было…" Вам знакомы эти слова? Подождите, я объясню.

Это было летом 1929 года в Гринтауне, штат Иллинойс, и мне, Дугласу Сполдингу, только что исполнилось двенадцать. Повсюду на зеленых лужайках, в изнывающем от зноя летнем городке — ни хорошо, ни плохо, только жарко, жарко; мальчишки, словно прилипшие к псам, и псы на мальчишках, как на подушках, лежали под деревьями, и деревья убаюкивали их, а листва шелестела безнадежное: «Больше Ничто Никогда Не Случится». Ничто в городе не шевелилось, лишь падали прозрачные капли с огромной, величиной с гроб, глыбы льда на витрине скобяной лавки. И не было в городе ни одного человека, кто бы не задыхался от жары, кроме мисс Фростбайт, ассистентки разъезжего иллюзиониста. Вот уже три дня как она выставлена в глыбе льда для всеобщего обозрения, вот уже три дня, если верить молве, не дышит, не ест, не говорит. Мне казалось, что женщине последнее должно быть особенно тяжело.

  77