Особенно,... 
106 
— Боюсь, что так.
— Это означает конец моей карьеры.
— Да. Мне жаль, Биранн, но я просто не вижу для себя способа защитить вас. Не говоря уже о том, что вы видели, как совершилось убийство, и что у вас в руках находилось признание убийцы, нельзя забывать, что я обязан довести до конца свою миссию. Я говорил, что готов буду умолчать о том, что сочту несущественным для расследования, порученного мне. Но такое несущественным не сочтешь. В особенности не сочтешь несущественным документ, который я, с вашего позволения, оставлю у себя. Мне было поручено выяснить, почему Радичи покончил с собой. Этот листок бумаги содержит исчерпывающий ответ на данный вопрос.
— Разве не хватит того, что вы знаете ответ? Можете со спокойной совестью доложить властям предержащим, что интересы спецслужб, по вашим сведениям, не затронуты никоим образом. Почета, конечно, будет поменьше…
— Тут не в почете дело, — сказал Дьюкейн, — а в добросовестном отношении к работе. Простите, Биранн, не хочется ломать вам жизнь, но вы должны понимать…
— Да, как же, — я понимаю. Долг, работа. Вероятно, мне следует отнестись к этому философски. Или считать, что мне воздается по заслугам и тому подобное. Но я не признаю теорий о возмездии. Я исправно несу государственную службу и хочу продолжать ее нести. Я не желаю поневоле начинать жизнь заново. Я, в сущности, не совершал ничего очень уж предосудительного, мне попросту не повезло. Все это выглядело на первых порах достаточно безобидно.
— Хорошенькое «безобидно», — сказал Дьюкейн. — И потом, думаю, вам следует прекратить встречаться с Джуди Макрейт.
— Это почему же? Самому понадобилась?
— Нет, разумеется! Просто человеку в вашем положении…
— Положения у меня, судя по вашим словам, очень скоро не будет. А раз так, я, по-видимому, волен общаться с кем мне заблагорассудится. Хотя, впрочем, — как скажете. Вы теперь главный. Можете мне приказывать, ставить любые условия — покуда, понятно, не сдадите в полицию.
— Довольно, хватит, — сказал Дьюкейн.
Он чувствовал, что начинает путаться в мыслях. Не для чего было упоминать о Джуди. Он сказал:
— Послушайте, шли бы вы домой. Сейчас мы оба от усталости ничего не придумаем. Обещаю вам, что в ближайшие два-три дня я не буду предпринимать никаких шагов — и вообще не буду ничего предпринимать, не встретясь еще раз с вами. И, понятно, ни о чем пока не пророню ни слова ни единой душе. Я все обдумаю как следует. А теперь, пожалуйста, идите.
Дьюкейн распахнул дверь гостиной, и они оба вышли в холл.
— Вы ведь без пальто?
— Да, сегодня тепло.
— Ну что ж — спасибо, что пришли.
Биранн коротко хохотнул. Дьюкейн открыл парадную дверь. Они задержались на пороге.
Потребность прикоснуться к Биранну заставила Дьюкейна, одолевая смущение, положить ему руку на плечо. Биранн отстранился, повернулся и протянул ему правую руку. Они обменялись быстрым рукопожатием, и Биранн скрылся на улице.
Отворачиваясь с неловким и обессиленным жестом от закрытой двери, Дьюкейн заметил у себя под ногами письмо, лежащее на дверном коврике. Вероятно, доставили после того, как пришел домой Файви. Письмо было от Макрейта.
Охваченный недобрым предчувствием, Дьюкейн побрел с ним в гостиную. Оттуда не выветрилась еще напряженная, тяжелая атмосфера. Он вскрыл письмо, со злостью разорвав конверт. Послание от Макрейта гласило:
«Сэр,
как Вы, без сомнения, уже удостоверились, я отослал одну известную Вам вещь соответствующей особе.
Вторая вещь пока у меня, и я не стану посылать ее согласно нашей договоренности, каковая, я уверен, устроит Вас на названных выше условиях или же их возможно обсудить. Я возьму на себя смелость позвонить Вам завтра утром.
С глубоким уважением,
искренне Ваш
П. Макрейт».
Которое из двух он отослал, подумал Дьюкейн. Кейт все еще была в отъезде. Джессика не ответила на его открытку. Какая разница, думал он. Все равно в ближайшие же дни он отошлет и второе. Помедлив, он изорвал письмо. Собирать факты, обличающие Макрейта, было бесполезно, и они оба знали это. Не могло быть и речи о том, чтобы ставить под удар Джессику и Кейт. Единственным, кому неизбежно предстояло принять на себя удар, был он сам.
Листок с признанием Радичи по-прежнему лежал на закусочном столике. Не перечитывая, Дьюкейн убрал его в ящик письменного стола и запер на ключ. Он гнал от себя образ Радичи, пишущего это признание, — Радичи, исполненного убийственной, самоубийственной ненависти. Жалеть Радичи у него сейчас не было сил, а размышлять о нем попусту не имело смысла. Что-то мне худо, отметил про себя Дьюкейн. Он потушил свет в гостиной и стал подниматься по лестнице.
106 
