104 
Данька кивнул и пару раз бросил кости: так, для пристрелки.
Оба раза выпало по две шестерки.
– Сходи за пивом.
Сбегав за фонтан, к киоскам – выпадение из очерченного полукружия отдалось болезненным спазмом в спине, – Данька взял две бутылки светлой «Крушовицы». Почему в захудалом киоске продавалось дорогое чешское пиво, осталось загадкой. К пиву он купил четыре пакетика сухариков «с дымком» и бегом вернулся обратно.
Возвращаться оказалось приятно.
– Садись. Открой пиво.
На ключах была открывалка. Бутылка дяди Пети открылась легко, без проблем, а Данькино пиво сразу начало пениться, идти наружу, чуть не забрызгав штаны. Ладно, справились.
– Теперь сухарики.
Пакет лопнул по шву. Затем – второй.
– Играем? – Петр Леонидович наклонился над доской.
– Играем…
Старик кивнул и закрыл левый глаз. Будто прицелился.
Данька пожал плечами и тоже закрыл левый глаз. Очень уж хотелось закрыть, причем именно левый. Это как полукруг, где царит приятный озноб: знаешь заранее и совершенно не интересуешься, откуда знаешь и почему. Рутина. Сектор пойман, дистанция выверена, удобное место найдено. Осталось сказать дяде Пете, что он, Данька, не умеет играть в нарды, и выслушать очередное обвинение в раздолбайстве и непроходимой тупости…
Веки левого глаза сомкнулись плотно-плотно.
Кости выбросили дюжину.
Сад закончился, и начался лес.
10
Горы лейтенант Кондратьев не жаловал. Что Памир, что Карпаты, что Рудные, где довелось застрять в мае 1945-го. Красивые, конечно, глаз не отведешь. Жаль, холодом несло от этой красоты, мерзлой сыростью. Словно перед тобой – Четвертая стена, Прозрачность-на-Окне.
Ша Чуань, привет от памирского тирмена-арваха.
Так и не добрался тогда бухгалтер Кондратьев до кишлака Кичик-Улар. И долю в прибылях не получил. Оно и к лучшему, если подумать. Пристало ли работнику советской кооперации богатеть с контрабандного опиума?
Другие не отказались, сполна получили. Прямо на месте стоянки, где оставил их Кондратьев. Вернулся с разведки, а трупы уже застыть успели: кто лежа, кто сидя у погасшего костра. Стахановцу товарищу Вану и полиглоту Абдулло меньше других повезло – голов лишились, вместе с шапками и всей казной.
Судьба-Кысмет развела руками.
Бывает!
Яки уцелели. С ними Кондратьев и вернулся в Дараут-Курган. Со строптивым Джинном даже успел подружиться. Мычал рогатый, жаловался, расставаться не желал. Сахару не радовался. А еще очень не хотелось отдавать секретарю райкома «Lee-Enfield». Но не повезешь же «одиннадцатизарядку» в Ковров!
Потом были Карпаты, где бойцов расстреливал эсэсовский снайпер. На выбор бил, гадюка, не спеша. Словно перед ним не горный склон, а грядущий «минус второй». Лену ранили, но, к счастью, легко, в предплечье. Навестил ее лейтенант в госпитале, принес букетик эдельвейсов. Решили расписаться, едва войне каюк настанет.
Войне каюк, а они опять в горы попали. Напоследок, на закуску.
Кондратьев коснулся пулеметного ствола, отдернул палец. Горячий фриц, никак не остынет! Дважды ствол менял, а все без толку. Ну, что теперь? День к вечеру клонится, патроны на исходе, груз за перевалом.
Лена жива. Держится. Молодец!
Он прислонился спиной к теплому камню, хлебнул воды из фляги. Через час можно будет уходить. Где американы? Опять перекур? Или стратегическую авиацию вызвать решили? Не выйдет, парни, тут вам не Дрезден! «Es braust ein Ruf wie Donnerhall…» Фу ты, привязалась, мерзость нацистская!
Лейтенант знал, что дойдет, доберется до перевала. Почему бы и не дойти? Не убитый, не раненый, с водой и сухарями. И Лену обязательно дотащит – живой. Без вариантов. Найти бы того, кто сейчас пялится сквозь Четвертую стену… Последних патронов не пожалел бы! Только что толку? «Поднялся занавес, а я все ждал бесплодно…» Бесплодно? Нет! И ждать больше нельзя.
Тирмен Кондратьев закрыл глаза. Один глаз – левый.
«Поднялся занавес…»
Горы исчезли. Жаркий июньский лес стоял без движения; зеленые, тронутые желтизной листья замерли в ожидании ветерка. Фотографии? Нет, листва.
Пусто. Никого.
Он вздохнул с облегчением. Лены нет. Успел!
– Я здесь. Слышите: я здесь!
Не кричал – незачем. Услышат, даже если шепотом, даже если просто подумать.
– Я – тирмен!
Ярко светило вечное солнце. Ни ветра, ни шелеста, словно в мертвой ледяной пустыне.
– Я – тирмен Петр Кондратьев!
Легкая, невесомая паутинка коснулась лица. «И ненавидел я мешавшую завесу, но наконец возник студеной правды мрак…»
104 
