Особенно,... 
75 
Я молюсь о невозможном; и Фима делает невозможное.
Истекая воем и натужной пеной, Первач-пес кувырком отлетает в сторону, так и не дотянувшись до женского горла.
Я уже не бегу — на плечах у меня повисли, Фол с Папой, а проклятые ноги, протащив кентов еще два-три шага, отказались повиноваться.
Стою и смотрю.
Я — лишний.
Господи, за что?! За что — Фиму?! Ведь ему не отбиться одному от всей своры! Они же… в клочья, в куски парного мяса!.. Господи, спасибо, что этого не видит Фимкина мать! Ей нельзя такое видеть! Никому нельзя… Но отвернуться нет сил, а перед глазами встает искаженное невыносимой болью лицо тети Марты — когда она узнает… Болью? Нет! Не болью — яростью, обжигающим гневом матери, способной, защищая своего сына, совершить невозможное голыми руками… чужая ярость волной опаляет меня, из горла вырывается хрип…
Отчаянный визг тормозов. И перекошенное, безумное лицо Марты Гохэновны — то самое лицо, которое я секундой раньше так ясно видел перед собой. Лицо дергается в сторону, я плохо понимаю, что происходит здесь, что — там, я вообще ничего не понимаю, я, смешной бог без машины, я могу только стоять и смотреть на чужое-знакомое лицо, а рядом выпрыгивает из-за руля бешеный Ритка с пистолетом в одной руке и палашом в другой.
В этот самый миг свора сбивает Фиму с ног, погребая под собой.
Вопль, от которого сердце превращается в тающий снежок, безжалостными ладонями бьет по ушам; груда тел шевелится, вспухает ростками червивых щупалец, мерцающих холодным светом, пистолет в руке Ритки дергается раз за разом, плюясь синим огнем, но грохота выстрелов почему-то нет — лишь небывало вздрагивают в ответ собачьи тела и человеческие головы, когда в них ударяют смешные пули; застывший миг плывет, плавится — и в него, в сумасшедший огрызок сумасшедшего времени, в груду тел врезается воющий зверь, который еще мгновение назад был пожилой женщиной.
Обойма у Ритки кончается, он отбрасывает пистолет прочь, взмахивает палашом — и рубит, рубит Егорьеву стаю, когда белоснежные псы, судорожно теряя привычный облик, с визгом летят в разные стороны, под прямое лезвие, заточенное согласно уставу. Холод вырывается наружу из проломленных грудных клеток, из разодранных ртов, дико вывернутых лап — тетя Марта рвется к своему сыну, ей все равно, кто перед ней, кто стоит на пути… груда тел наконец распадается, метет последним февральским бураном, тонет в кирпичной кладке церковных руин… и зверь-убийца с разбегу падает на колени, склоняясь над лежащим Фимкой, на глазах снова превращаясь в человека.
Мать на коленях — и распростертое тело сына на грязном дымящемся снегу. Рядом лежит неподвижная Наденька, с широко раскрытыми, устремленными в темное равнодушное небо глазами.
Свора все-таки достала обоих.
***
К ним спешат какие-то люди с носилками, надсадно воет сиреной непонятно откуда возникшая «Скорая»; Наденьку осторожно укладывают на носилки, накрывают белой простыней… из машины выпрыгивает врач, мягко отстраняет не-, сопротивляющуюся тетю Марту, склоняется над Фимой, щупает пульс, одновременно вытирая себе лоб белым колпаком…
Бесполезно.
Но почему тогда врач поспешно вскакивает, почему кричит, гневно матеря кого-то, опоздавшего с капельницей и шприцем?.. К чему это? Разве они не понимают?! Или…
Голова идет кругом, перед глазами стремительно темнеет, и последнее, что я чувствую, — сильные руки успевают подхватить смешного бога без машины.
Темнота.
Она течет, плавится, обволакивая душу липким коконом, грозя задушить червя, тщетно вознамерившегося стать бабочкой; из тьмы медленно проступает…
Лицо?
Безглазое кровавое пятно; лишь щеточка рыжих усов топорщится ржавым срезом водостока.
— Имеет ли смысл спрашивать? — смеется пятно, булькая страшными пузырями, в каждом из которых — мертвый вздох. — Имеет ли смысл спрашивать: вы Залесский Олег Авраамович?
Голос, искаженный мегафоном, странно знаком.
Имеет ли смысл?.. Нет, наверное, не имеет.
Потому что Легат уже взял книгу из рук Ангела, стоящего на море и на земле, взял и съел ее; и была она в устах моих сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем.
Смеюсь в ответ и ухожу до cpокa.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ПРОКУРОР ФОНАРЯ,
или Самый долгий день
Средa — суббота, с двадцать пятого по двадцать восьмое февраля
ВЕГИЛИЯ
(опыт фуги)
PRAELUDIUM
…Почему белые обезьяны? Никогда не думала, что когда сходишь с ума…
75 
