251 
В этой драпировке сейчас – должно решиться.
А Богрову и нужен-то всего только: один театральный билет на сегодня. Вон там они лежат, стопочкой, в кабинете.
Но говорить открыто – ещё и сейчас неосторожно. (Самого себя изломало это откладывание. Всё тело болит).
Кулябко встретил его с полусонной теплотой, не очень взорванный бомбой, не очень окостеневший от покровителей, – и другу своему подполковнику дружески растолковывает Богров те подробности, которых днём не мог по телефону: террористы поручили ему установить приметы Столыпина и Кассо. (Они – во всех иллюстрированных журналах, но сонному этого не сообразить). Для этого и пришлось идти в Купеческий сад, не пойти – никак было нельзя: террористы, очевидно, следили за ним, как он выполнит.
Шест как будто прочный, вкопан, но наверху, уже близко к куполу, – как раскачивается! вот сбросит! И неизвестно чем держась, становишься беспомощен, самые нелепые движения: где следили террористы? в саду? так сами бы и собрали приметы, хоть прямо бы и грохнули… И если так не доверяют – пойдёт ли в сад, то – как доверяют все тайны, все планы, самих себя?…
Надо бы крепче всё увязать, но уже не хватает усталого ума.
Но тем более – у сонного Кулябки. В лице Кулябки глупость – даже не личная, а типовая, если не расовая. Почёсывается, укутывается плотней, ничего не заметил, всё правильно. Спа-а-а-ать!… – он сам как тройная подушка.
И, ещё перемалывая, что было в записке, и развивая: Столыпина не видел, поручения о приметах выполнить не мог. А Николай Яковлевич настаивает… (Подготовка, что понадобится театральный билет… Но брать – нельзя. Дороже билета – доверие. Может дать и билет, но приставить трёх филёров).
Но покушение – не на Государя??…
Нет-нет.
Кулябко всё более успокаивается. Кулябко не понимает, зачем его вообще разбудили.
Да! спохватился, вспомнил жалобу из Кременчуга: приметы Николая Яковлевича слишком общи, невозможно искать, уточните, голубчик!
Какой дурак! Зачем ему Кременчуг?…
Что ж, можно. (Немного врасплох). Вот: роста выше среднего… довольно плотный… брюнет… небольшие усы (а как там было раньше?)… подстриженная бородка… рыжеватое английское пальто… котелок… тёмные перчатки.
Тёмные перчатки особенно убедительны для православного жандарма: ведь у террориста – когти, надо прятать.
Пошёл Кулябко спать, а Богров – пустыми улицами, освежаясь.
Ещё раз убедился: на ночь филёрский пост снимают, за домом не следят. Или – самовольно спать уходят.
Вился, вился – какое искусство! Не отказало внимание, не отказал смысл.
Но – утром? Но утром, когда Кулябко очнётся, – ведь он же должен докладывать? Как высоко? Самому Столыпину? По смыслу – нельзя не доложить.
Так не слишком ли углубился кинжал истины?
А могли – и раньше доложить? Должны были – и раньше. И – ничего?
Не переиграл ли он со своей откровенностью?… Но скажи одного Кассо – не дали бы и билета.
В этой игре с истиной – уже чудовищная несоразмерность: премьер-министру объявят, что на него готовится покушение! Так он – обережётся, он и в театр не пойдёт?
Не спрячется. Пойдёт. Никак же не меньше, чем эту кулябку, обдумывал, изучал Богров свою будущую жертву. На вызов лётчика-эсера ответил же он тем, что сел с ним на двухместный аэроплан! Характер Столыпина – не уклоняться от опасности. Так он и встретит свою верную смерть.
Приманка поставлена прекрасно: террористы сойдутся, но не раньше полудня. Значит, раньше их брать нельзя. Раньше нельзя приходить с арестом на богровскую квартиру. (Только б не догадались проверить через Сабаева!)…
Но и – билета нельзя просить раньше: ведь не знает же Богров, что решат и что прикажут ему террористы…
Сколько там ни спал – а с утра, взвинтясь кофе, был нервно весел. Счастливое чувство: обхитрил, победил, приблизился – и вот наступает момент, для которого ты жил всю жизнь.
Сколько там ни спал, а утренняя голова всегда сообразит больше. В ночном свидании ошибки не было, хорошо. Но и – решения нет.
Надо развить его. Допечатлеть ночное впечатленье.
И – перед полуднем, за час до критической встречи террористов, хозяин квартиры вышел пешком. (Филёры уже стоят, смотрят – но за ним не идут. Доверие сохраняется).
Он вышел на Крещатик – и средь солнечного дня открыто пошёл в Европейскую гостиницу, где, он знал, Кулябко сейчас. Где, знал весь Киев, расположились на дни торжеств многие приезжие высокие власти, и пировали там. (Какая же смелость? – на просмотре у террористов, и не боится их? А вчера звонил прямо из дому в Охранное отделение, слал посыльного за билетом – терпеливые террористы всё сносят и не беспокоятся? Как это знобко видно при свете и жаре южного дня!)…
251 
