199 
На рассвете 17-го августа голова беспорядочной колонны вчерашнего 13-го корпуса была встречена на опушке, за пятьсот шагов до деревни Кальтенборн, орудийным и пулемётным огнём. Утверждённого сводного командования не было, но оказался в авангарде полковник Первушин, и с доброхотными случайными помощниками от разных частей развернул на выходе из лесу несколько пушек, оказавшихся тут, они открыли огонь, а сам он пошёл со сводною ротой и развёрнутым знаменем Невского полка в атаку на деревню. Немцы бежали, оставив четыре орудия.
Однако вся завоёванная кальтенборнская поляна была – верста на версту, и снова предстояло углубляться в лес. А через две версты – опять выходить на просвет, к деревне, опять под обстрел, уже точно расставленный по просекам и дорогам. Михаил Григорьевич Первушин, со службой и годами нисколько не утративший солдатского естества, стал душой и следующего прорыва. Он так всегда был слитен с солдатами, что не мог вести их на невозможное, а если уж вёл – не могли за ним не идти. В первушинском авангарде была перемесь невцев, нарвцев, копорцев, звенигородцев. Две неполных батареи следовали за ним, средь них и Чернега.
На той следующей поляне вновь расставили свои немногие снаряженные пулемёты и пушки, открыли внезапный беглый огонь – и так все бросились в атаку. Опять Первушин бежал впереди и получил штыковую рану. Неожиданный прорыв русских и тут оказался так крепок, что немецкий заслон, силою в полк, кинулся в бегство, оставив многие пулемёты и двадцать орудийных стволов, иные с полной запряжкой.
В этом ратном труде, как выражались наши предки, у первушинского авангарда прошёл весь день. Дорога на выход ещё была длинна, лесные вёрсты, немецкие заслоны один за другим, завалы, колючая проволока; пулемёты по просекам и пушки на проходах поджидали свои столпленные нестройные жертвы. Едва высовывались русские на прогляд, на прострел – немцы окатывали их всеми видами огня. С каждой удачей становилось русским всё трудней и трудней: меньше телесных сил, больше голод и жажда (колодцы завалены), меньше снарядов и патронов, больше раненых, сильней заслоны, а надежда вся – только на штыковую атаку.
Было уже за полдень далеко. Многолюдная с утра, колонна обтаивала. Безумеющие люди теряли разум действий и надежду.
Перед последним рывком полковник Первушин, уже раненный дважды, и всё штыком, приказал подпрапорщику…
____________________
ЭКРАН
____________________
= а тот – с полковым знаменем, сейчас свёрнутым.
Это такой человек – сам никогда не откажется, с
ним и ляжет.
= Первушин, одна рана перевязана, другая нет, машет
неповреждённой рукой: снимай!
Стрельба. Рвутся поблизости снаряды.
= А знамя – георгиевское, вделан крест в прорезную пику древка.
= Знаменщику – жалко. Душа болит. Крестится.
Снимает знамя. Древко передаёт
помощнику. Тот отламывает овершье. А палку,
палку простую – бросает…
= С лопатой они понуро уходят
= закапывать. Роют ямку,
оглядываются на приметы, деревья.
Вершины деревьев вздрагивают
при взрывах. Гудит всё. И в этой музыке
= Первушин сидит на пне,
просто так сидит, думает.
Мы близко видим
= его, и его движенья, осторожные из-за ран. Кровь
на лице, на шее, на кителе.
Фуражка пробита. Набекрень, неуставно.
Совсем опущены его диковатые усы. И выкат глаз
уже не дерзкий, не шутливый – безнадёжный.
Ни с кем он не разговаривает, никто к нему не подходит.
Минуты думанья, может быть последние
за пятьдесят четыре года жизни.
Разрывы. Гул стрельбы.
Поворот головы
на знаменщика. Тот докладывает: всё в порядке.
Закопал. Как сердца кусок.
= И с усилием (себя-то самого как поднять?!):
– Штабс-капитан! Грохолец!
= Вот и знакомый наш Грохолец, без фуражки совсем,
и видно, как он лыс: всё голо, только на
макушке гладкий островок да два на теменах.
Ведь он далеко не молод, откуда ж эта подвижность,
готовность? Да у таких худых бывает.
Всё так же взвинчены усы, но может быть – с отчаянием.
Первушин ему:
– Ну что ж, попробуем? Собирайте, кто винтовку
держит. Командуйте пулемётам.
Грохолец. Хорошо, попробуем. Сейчас. Ничего.
Мы можем.
Поднимается Первушин. А – не мал уродился.
199 
