Особенно,... 
41 
— А, вон кого ему надо, — скривился пучеглаз.
— Вы его "У Беллы" застанете, через улицу напротив, — сказал горбун.
Манишевиц сказал, что ему очень жалко, но он никак не может еще побыть с ними, поблагодарил их и заковылял через улицу. Спустилась ночь. Фонари не горели, и он едва нашел дорогу.
Но "У Беллы" наяривали блюзы, да как — просто чудо, что дом не рухнул. Сквозь витрину Манишевиц разглядел все те же танцующие пары и стал искать среди них Левина. Левин сидел сбоку за Беллиным столиком и, похоже, болтал без умолку. Перед ним стояла почти опорожненная литровая бутылка виски. На Левине было все новое — яркий, клетчатый костюм, жемчужно-серый котелок, двухцветные башмачищи на пуговках, а во рту сигара. К ужасу портного, прежде такое степенное лицо Левина носило неизгладимые следы пьянства. Придвинувшись к Белле, Левин щекотал ей мизинцем мочку уха и что-то нашептывал, она заходилась хриплым смехом. И тискала его коленку.
Манишевиц собрался с духом и распахнул дверь — встретили его не слишком радушно.
— Мест нет.
— Пшел, белая харя.
— Тебя тут только не хватало, Янкель, погань жидовская.
Но он пошел прямо к столику Левина, и толпа расступилась перед ним.
— Мистер Левин, — сказал он срывающимся голосом, — Манишевиц таки пришел. Левин вперился в него помутневшими глазами.
— Выкладывай, что у тебя, парень.
Манишевица трясло. Спина невыносимо ныла. Больные ноги сводила судорога. Он огляделся по сторонам — у всех вокруг выросли уши.
— Очень извиняюсь, мне бы надо поговорить с вами глаз на глаз.
— С пьяных глаз только и говорить что глаз на глаз. Белла зашлась визгливым смехом:
— Ой, ты меня уморишь!
Манишевиц вконец расстроился, подумал — не уйти ли, но тут Левин обратился к нему:
— Ппрошу объяснить, что пбудило вас обратиться к вашему пкорному слуге?
Портной облизнул потрескавшиеся губы.
— Вы еврей. Что да, то да.
Левин вскочил, ноздри у него раздувались.
— Вам есть что добавить?
Язык у Манишевица отяжелел — не повернуть.
— Творите счас, в противном случае ппрошу впредь не приходить.
Слезы застилали глаза портного. Где это видано так испытывать человека? Что ж ему теперь, сказать, что он верит, будто этот пьяный негр — ангел?
Молчание мало-помалу сгущалось.
В памяти Манишевица всплывали воспоминания юности, а в голове у него шарики заходили за ролики: верю — не верю, да, нет, да, нет. Стрелка останавливалась на «да», между «да» и «нет», на «нет», да нет, это же «да». Он вздохнул. Стрелка двигалась себе и двигалась, ей что, а выбирать ему.
— Я так думаю, вы — ангел, от самого Бога посланный, — сказал Манишевиц пресекшимся голосом, думая: если ты что сказал, так уже сказал. Если ты во что веришь, так надо и сказать. Если ты веришь, так ты уже веришь.
Поднялся шум-гам. Все разом заговорили, но тут заиграла музыка, и пары пустились в пляс. Белла, заскучав, взяла карты, сдала себе. У Левина хлынули слезы.
— Как же вы меня унизили!
Манишевиц просил прощения.
— Подождите, мне надо привести себя в порядок. — Левин удалился в туалет и вышел оттуда одетый по-прежнему.
Когда они уходили, никто с ними не попрощался.
До квартиры Манишевица доехали на метро. Когда они поднимались по лестнице, Манишевиц показал палкой на дверь своей квартиры.
— По этому вопросу меры приняты, — сказал Левин. — А вы бы смылись, пока я взмою.
Все так быстро кончилось, что Манишевиц был разочарован, тем не менее любопытство не оставляло его, и он проследовал по пятам за ангелом до самой крыши, хотя до нее было еще три марша. Добрался, а дверь заперта.
Хорошо еще, там окошко разбито — через него поглядел. Послышался чудной звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтоб посмотреть получше, он увидел — ей-ей, — как темная фигура, распахнув огромные черные крыла, уносится ввысь.
Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел, оно на глазах побелело, но оказалось, это падал снег.
Он кинулся вниз, домой. А там Фанни уже шуровала вовсю — вытерла пыль под кроватью, смахнула паутину со стен.
— Фанни, я тебя обрадую, — сказал Манишевиц. — Веришь ли, евреи есть везде.
ЖИВЫМ НАДО ЖИТЬ
Перевод О. Варшавер
Мужчину она вспомнила. Он приходил сюда в прошлом году, в этот же день. Сейчас он стоял у соседней могилы, порой оглядывался, а Этта, перебирая четки, молилась за упокой души своего мужа Армандо. Порой, когда становилось совсем невмоготу, Этта просила Бога, чтобы Армандо потеснился и она смогла лечь в землю рядом с ним. Было второе ноября, день поминовения; не успела она прийти на римское кладбище Кампо-Верано и положить букет на могилу, как стал накрапывать дождь. Вовек не видать Армандо такой могилы, если бы не щедрость дядюшки, врача из Перуджи. И лежал бы сейчас ее Армандо Бог весть где, уж разумеется, не в такой чудесной могилке; впрочем, кремировать его Этта все равно бы не позволила, хотя сам он, помнится, частенько просил об этом.
41 
