165 
Кроме всего прочего, я ныне самую малость triste, [22] поскольку годами хранил письма, которые вложил в этот конверт, — невзирая на домогавшееся их семейство Хьюго и нашу пошлую ищейку-антипода. Но зачем они мне теперь? Это тебя вывели из Египта, не его.
В последние годы я стал невозможно скучен. Для лондонской молодежи я, наверное, герой, а между тем только и делаю, что сижу в своей квартире и старею. На днях ко мне пришел приятель по Баллиолу и по праву меня выбранил, сказав, что я превращаюсь в пожилую женщину из романа Бальзака. Ты читал Бальзака? Хьюго говорил, что в своей области ты маньяк, а остальным почти и не интересуешься. Но жизнь куда… Не слушай меня; какое право я имею требовать от тебя расширять кругозор, когда мой собственный свелся к нескольким письмам мертвого солдатика.
Я прикладываю пять из них. В этих письмах ты найдешь все, что тебе нужно знать, кроме, я полагаю, сведений о том, когда и где все это началось. Видишь ли, изначально в Оксфорде он был долей шутки, некой прозрачной маской, именем всеобщего знакомца, которое мы все могли использовать в переписке с матерами и патерами. В наших кругах считалось за догму положение о том, что мы неизлечимы, хотя еще встречались среди наших угрюмцы, которые пытались сопротивляться, проклясть собственную суть, поступали так, как того требовали наши пожилые родители, и обращались к какому-то омерзительному лондонскому врачевателю с Харли-стрит, который предписывал психоанализ, душ, путешествия и бокс. (Я спросил его: «Как насчет борьбы, радость моя?») Казалось, все родители знают одного и того же докторишку; как так выходило — до сих пор не пойму. В любом случае однажды, когда наш маленький клуб собрался на обед в нашей квартире, самый смелый из нас — это был, разумеется, Хьюго — встал и сказал: «Что с вами, девочки? Зачем вы им покоряетесь? Я отказываюсь лечиться. Может, это им требуется лечение?» Очаровательно было представить себе, как наши беспокойные отцы взыскуют исцеления от женофилии у деликатного доктора, которого выбрали мы. Ты знаешь, мы все любили Хьюго. Я никогда не владел им безраздельно, даже в то время. Но он во многом являл собой то, чем я желал стать. Женщины на Хьюго, разумеется, и не смотрели, он был создан не для них, двуногие животные чуяли это за много миль. Моя же внешность всегда сбивала их с толку, они подходили ко мне, роняли томики Джейн Остин и многозначительно заглядывали в глаза.
«Так вот — я отказываюсь!» — сказал наш Хьюго. Не все молодые члены клуба были столь же храбры, потому Хьюго предложил всем довести до сведения семей, что мы уже вылечились, нам куда лучше, большое спасибо, мы всерьез подумываем сделать предложение девушке из хорошей семьи, с которой недавно встретились на вечеринке. Мы решили назвать ее… Странно, не могу вспомнить ничего, кроме Гвендолин, но это не то. А главное, дорогие мама и папа, мы повстречались с замечательным человеком, мы с ним теперь великие друзья, именно такого друга всегда надеешься встретить в Оксфорде, и, если я соберусь с духом сказать той девушке, что она умопомрачительная, он будет стоять рядом. Ну вот, он был такой… гибкий, в этом заключалось его обаяние: он делал все, чем родители, по твоему мнению, восхищались. Если они или та пиявка с Харли-стрит набрались смелости сказать, что пора бы оставить прежний круг друзей, заверь их, что проводишь минуты досуга в обществе славного парня, потрясающе надежного, отменно воспитанного, он бегал в этом сезоне как Гермес и греб как Одиссей, он будет первым по египтологии (Хьюго настоял, чтобы тут мы не путались), он обручен с леди Тратата, собирается вернуться в Кент, восстановить семейный Холл и заняться наконец делами поместья, показать местным деревенщинам, что такое фермер-джентльмен двадцатого века, ну и все такое прочее на твое усмотрение, а точнее — на усмотрение твоих родителей. Для парней, у которых с фантазией было туго, Хьюго создал его обширное жизнеописание, он даже велел нескольким из нас сфотографироваться в спортивных костюмах рядом с человеком, похожим на него. Мы ходили к Хьюго советоваться: «Мать желает через месяц встретиться с ним. Что мне делать?» Хьюго все улаживал, успокаивал нас, сочинял потребную небылицу — и наши родители дышали спокойно. В школе мы подцепили дурную привычку, но в университете от нее не осталось и следа.
Я до сих пор не понимаю, что же произошло в пустыне в тот ноябрьский день. Я знаю, что Хьюго намеревался сделать, дорогой Ральф. Надеюсь, старик, ты его за это простил. Можешь ли ты его винить? Не более, чем я могу винить тебя за итог. (Или себя: Хьюго неверно истолковал мой совет.) Может быть, ты мне напишешь и вспомнишь прошлое? Полагаю, ты задолжал мне капельку покоя.
165 
