115

Поручику Харитонову в роту из штаба полка, по телефону:

– У вас – братание сегодня ожидается?

– Наверно да, – имел он силу ещё усмехнуться. – Погода хорошая, отчего б не обняться, не поторговать?

– Ну ждите, к вам идут.

Так из ряда уныло-бессмысленных дней выдался чем-то примечательный.

Рассчитал время, вышел навстречу в ход сообщения, – к нему командир полка с ординарцем, и ещё какой-то полный, низенький, без военной выправки, в форме земгусара.

Старого командира полка отчислили ещё в марте, вместо него был новый – полковник с роскошными белокурыми скобелевскими бакенбардами, пожилой, грузный и заботливый. Он назначен был с нестроевой должности; по нынешней необычной обстановке сохранял большую дозу хладнокровия перед безобразиями и старался спасти в полку, что ещё можно. Вообще же, кажется, он надеялся, что его так же скоро отчислят с должности, как и назначили.

– Вот, поручик, к вам гость – господин Горвиц, корреспондент „Русской воли”. Он желает понаблюдать нашу жизнь и особенно братание.

Они стояли в расширении, на развилке ходов. Корреспондент выдвинулся вперёд, левой рукой быстро отвёл офицерскую сумку, правую быструю руку протянул на рукопожатие:

– Подписываюсь Самойлов, может быть читали.

Ладонь у него была мягкая, лицо всё брито, но не сегодня, а то даже и не вчера, по походным обстоятельствам, равномерно начала выпирать густая чёрная щетинка.

Повёл их в ротную землянку. Очень не любил Харитонов этих господ, приезжающих из тыла, а особенно из Петрограда. Недавно был оттуда, тоже в земской форме, и такую несусветицу нёс серьёзно: пагубные явления в армии? – это пережитки старого режима, разврата в старой армии, ещё не побеждённые оздоровляющим революционным веяньем; рост дезертирства? – это недоверие к революции наиболее преданных народному делу людей, и вот они едут, чтобы сами присутствовать в начинающейся борьбе за землю и волю.

Дебри непроходимые! – и разве можно через них друг друга понять и о чём-то разговаривать? И как изворотливо они в себе выращивают эту дичь, ни с какой жизнью не связанную.

Но Самойлов оказался смышлёный, карие глаза живые и понятливые, никакой подобной чуши не нёс. Спрашивал: бывает ли кто из офицеров на братаниях? Никогда. А может – из вольноопределяющихся и кто знает немецкий язык? Нет у нас вольноопределяющихся.

– Зря вы не бываете.

Полковник часто гладил пальцами по пышным своим бакенбардам:

– Наше положение никак не позволяет туда с ними ходить. Но может вам откроется больше, они вам скажут, чего нам не говорят?

На это Самойлов и рассчитывал. А пока хотел скорей разговаривать с солдатами. Послали унтера предупредить – и через пять минут пошли к землянке 1-го взвода.

Шли окопом, хотя мелькали и рядом по поверхности фигуры солдат, привыкших к безопасности. Перед взводной землянкой тоже было изрядное квадратное расширение с оставленными земляными скамейками – поесть и покурить в тихое время. А теперь-то и всегда тихое.

При подходе полковника несколько солдат встали, однако не вытягиваясь, другие и так уже стояли, но чести никто не отдал и цыгарок дорогих не выбросили, кто полуприкрыл под рукой. А Тувиков, из питерских фабричных, вообще остался сидеть нарочито.

Вот, объяснил полковник (с невольным смущением от сцены, к которой всё равно привыкнуть нельзя), – журналист из петроградской газеты, всё знает, что там делается, а приехал посмотреть, как мы живём.

Но не возникла от того доброжелательность, а Тувиков – он не курил, рот свободный, но и тут не встал, сразу метнул:

– А какая газета, буржуазная? Я бы их все скупал – да сжигал.

Ему сбоку:

– Да откуда б ты столько денег набрал?

Но Самойлов сразу же:

– Своей буржуазии боитесь, а германской нет? что она вас захватит?

Ну, это не убедило никого:

– Да чего захватят? Немцы второй месяц не стреляют.

– Потому что поехали пока наседать на французов, а здесь стариков оставили. Подождите, вернутся. Вы серьёзно верите, что может сохранить свободу внутри тот народ, который ослабел против внешнего врага?

И с любопытством, но как будто и с доверием смотрел на толпящихся солдат.

Повевал лёгкий тёплый ветерок от сохнущего поля. Солнце грело, но в пелене.

  370