235 
Мы и верим! Это – одна наша надежда!
– … Это – честное правительство. И оно исполнит свой долг до конца. И – да здравствует могучий! свободный!! русский народ!!!
– Ура-а-а-а-а! – перекатывалось по площади. Но более всего порадовал Родзянку офицер, подскочивший на ступеньки рядом с ним:
– Да здравствует Отец Русской Революции! – звонко вскрикнул. И это был сигнал: подхватывать в двадцать рук и тяжеловесного Отца, и нести его в вестибюль.
Да и пора: уже вот подкатывал и мотор с самим наконец Милюковым! – со славным и одиозным героем сегодняшнего дня. Его кинулись нести даже из автомобиля на ступеньки, но он не то чтобы не дался, но так наёжен был – пошёл сам. Он был в фетровой шляпе, и позабыл снять её для речи. Он – диковато смотрел, так напряжённо смотрел, как будто и здесь ждал увидеть не сторонников, а врагов. И начал с трудом, как пересохшим горлом:
– Я – видел плакаты. Но я – защищаю интересы народа. И не уйду, пока не выполню долга. Или – погибну.
И бесстрашно стоял, доступный растерзанию, мишень, дразнящая плебс, – в мягком пальто, белейшее кашне вокруг шеи, очки, мягкая шляпа.
Но не только не напал ни единый голос, не протянулась ни одна враждебная рука – но овеивали от площади сочувственное тепло и дружественный шелест. И министр – уже наступательней:
– Я – тот Милюков, который 1 ноября разоблачил интригу и измену бывшего царского министра Штюрмера! Я – тот Милюков, который восставал против сепаратного мира! И неужели же я должен стать тем самым изменником русскому делу, каким я клеймил своих врагов?
Ответ толпы – несся несомненно. Но ещё, по инерции готовности, подставляя себя под страшный удар:
– Да! Войну – надо победно закончить! Я это повторяю. И пусть мне кричат в лицо „долой Милюкова”.
Но никто же тут не кричал такой мерзости, слышалось одно одобрение! И всё твердея:
– Буду ли я жив? Или буду мёртв? – мне всё равно. Но мне не всё равно, если Россия покроется позором! И если мы станем добычей наших врагов. Старая власть именно потому и рухнула, что нарушала обязательства перед союзниками. Временное правительство и я – не допустим, чтобы Россию могли обвинить в измене. Я – исполню свой долг и добровольно с этого места не уйду. Верите ли вы мне?
– О да, мы вам верим!… Мы верим!… Мы верим!… Да здравствует Милюков!… Ура-а-а!…
И тут же проворно вскочил офицер, но другой, и пронзительно:
– Господа! Милюков – пожертвовал своим единственным сыном для блага России.
Верно напомнил, не все и знали. Потеряв сына на этой войне, мог Милюков иметь и пристрастие к победе!
– Ура! Ура! Ура-а-а! – подняли, потащили и Милюкова.
Тут стали подъезжать в автомобилях, в каждом по нескольку, члены Исполнительного Комитета Совета. Не знали их в лицо, нигде не бывало их фотографий – но видно, что не наши министры. Их встречали враждебно-холодным молчанием. Не ждали от них речей и не кидались нести их во дворец.
Над дворцом уже высоко висела бледно-желтоватая луна.
По чьему-то крику стали отбиваться – сходить к английскому посольству.
А в стороне от подъезда стоял французский офицер с двумя соотечественниками, господином и дамой. И сказал им:
– Это правительство оказалось более временным , чем мы думали. История повторяется. Вот и у них, как у нас: народ постучал министерству в окно и объявил: „Вы больше не существуете!…”
62
Такой неприятный, совершенно неожиданный конфликт, в такое нежелательное время!
За минувшие полтора месяца князю Георгию Евгеньевичу приходилось встречаться исключительно с хорошими людьми: были ли это непритязательные мужественные воины из армейских депутаций, или делегация русского театрального общества из Москвы, привезшая новый театральный устав, или еврейская делегация, благодарящая за равноправие, или дружелюбно-предупредительные к новой власти старые чиновники своего же министерства, – и та же атмосфера дружелюбия лилась в неохватном потоке приходящих телеграмм. (И от кого только не было! – из Лозанны от семьи Герценов! ну когда б они о князе Львове знали бы или вспомнили! – а теперь он им отвечал.) Решительно ни разу не встретил князь кого-либо из отвратительных чудовищ царского режима, душивших всю нашу жизнь, и князя Львова тоже. И если где-то на местах необъятной России происходило нетерпеливое политическое творчество, возникали и кипели разнообразные новые комитеты и формы, никто не желал дождаться, пока лучшие юристы страны разработают им безукоризненные новые правила, и доходило даже до ссор с помещиками и до захвата земель или до весьма дерзких национальных требований откола от России (какие придуманные проблемы, почему ж их не было вчера?), то всё это было по единственной причине удалённости, по невозможности встретиться со всеми лично и посмотреть друг другу доброжелательно в глаза. Как раз вот на послезавтра князь Львов созывал совещание губернских комиссаров центральных губерний, чтобы преодолеть это непонимание на расстоянии, – а тут вот…
235 
