130 
Приглядитесь, сэр, к мифу о ликантропии, каждомесяч ном превращении человека в волка. Отчего этот миф страшен? Да оттого, что в реальном мире имеются существа, кои не по своей воле и кошмарным образом преображаются всякий месяц — кровопролитно, болезненно, сбивая нас с толку ежемесячным изничтожением рассудка. Женщины боятся сей регулярной перемены, но в глубине души перед ней трепещут и мужчины, боясь сделаться похожими на женщин. Отсюда ликантропия.
Вампиризм? В каждом скрупулезно расследованном случае виновником оказывался безумец, что подпиливал себе зубы и набрасывался на женщин, желая испить их крови, дабы им уподобиться. Вам как ученому я могу посоветовать несколько трудов: работы Железински, Каспара, Аффорда, Карла Кнампы, даже мой скромный вклад вы обнаружите у Говера в Олд-Комптоне. Все мы, сэр, кружим подле одних и тех же истин. Ваша жена страшится собственного желания стать мужчиной. Вы страшите ее, ибо олицетворяете это потаенное желание во плоти. Что до духов, в наваждение коих она верит, — держу пари на ужин в «Лятуреле» — эти призраки пытаются отпугнуть ее от ее сокровеннейшего желания, ибо лучшее «я» вашей супруги сознает: это желание порочно. Призраки — хотя она, быть может, этого не знает, а если и сознает, то не признается, — приходят по ее приглашению, ибо она желает вернуться на приличествующее ей место, будучи испуганной непререкаемым авторитетом, роль коего я умолял сыграть вас, однако вы от нее отреклись, нанеся тем самым ущерб себе и ей.
Иные философические построения Майлза ускользали от Джозефа, но один элемент потряс его до основания: можно желать перемениться, даже страшась перемен. Совершенно неоспоримо. Джозеф влюбился — уместно ли тут это слово? — в девушку из канцелярской лавки и, как только это сделалось возможным, забрал ее и сделал своей женой. Он любил стройную, милую девушку; он обрюхатил ее и изнурил родовыми пытками.
Он запустил процесс, что, развиваясь неотвратимо, дал ныне крен.
Сам Джозеф точно так же преобразился просто потому, что был слишком тесно связан с ней и ребенком; он переменился, вышел за границы ее любви, переменился так же верно, как Дантов проклятый: «Лик бывший искажен, / Переиначен весь».
Он сидел тогда перед арочным окном в номере гостиницы, помещавшейся в пятисотлетней башне; за спиной Джозефа ниспадали серебро и тьма флорентийского Дуомо, полная луна сияла над плечом круглой лампой для чтения, и при свете ее Джозеф читал жене Данте.
Этот миг, этот пик их счастья и абсолютной совместной успокоенности уже тогда, даже тогда — виделось ему в суровом белом свечении диагноза Майлза — развращался преображением, ибо менее часа спустя Констанс несла в себе первое гибельное семя, коему суждено было исказить ее красоту, юность и душевное спокойствие через семь месяцев. Он посеял это семя с самыми добрыми намерениями, но Констанс, возможно, была мудрее Джозефа и справедливо боялась его как посредника преображения. В ту лунную ночь в сказочном замке он взял ее со всей мягкостью и сдержанностью, какими обладал, — и все равно она кричала от боли и страха.
XVIII
Будучи негодной женой и матерью, она все-таки бросилась опекать гостя. Она развлекала доктора Майлза — каковой пришел, дабы увезти ее прочь, — с обаянием, кое было присуще ей в юности. Увы, ее представление было, разумеется, не более чем даром Джозефу, своего рода извинением, даже признанием: она знала, на пороге чего стояла, и давала понять, что покоряется. Когда Джозеф затворил дверь за Майлзом, кой прощупывал безумие Констанс, у него перехватило дыхание. Он алкал воздуха, но дышал лишь травянистым лошадиным навозом и розами проходившей мимо цветочницы. Его глаза увлажнились! Он оплакивал ее, пока она изо всех сил — слишком поздно — рисовалась неповрежденной, осознавая только сейчас — слишком поздно — последствия собственного безволия, умильно предлагая ему прежнюю себя в миниатюре, дабы стать воспоминанием, в коем он закук лится на долгое время разлуки, пока она не решит вновь обрести рассудок. Двое мужчин, коих Майлз привез, дабы превозмочь Констанс, наблюдали за Джозефом через дорогу, однако превозмочь его слезы уже ничто не могло.
И вот пала ночь, и накатил туман: вначале до лодыжек, затем по глаза. Неужели именно этой ночью он оступается, попадая в Темзу либо в руки головорезов, карманников, трупокрадов? Не сегодня; я никогда в это не верила, как и Гарри. Что тогда — актеры-наемники? Третий опроверг эту возможность.
130 
