Особенно,... 
96 
– Видегунд… Он ваш сын?!
Он не ответил, но она и не нуждалась в подтверждении. Боже правый! Как она раньше не догадалась?! Видегунд родился в монастыре, настоятель его воспитывал с детства, любил его, ограждал от всего, заботился. А она-то приписывала все это обычной благотворительности святоши. Но разве еще хоть к кому-нибудь относился Седулий с подобным вниманием? Разве этот властный, сухой человек, метавший громы и молнии на головы грешников, проявлял еще к кому такое участие? Видегунд… Она всегда замечала, что он ей кого-то напоминает – эти тонкие черты лица, правильный нос, зеленые, как молодые желуди, глаза.
– О, не смотри на меня так, Эмма! – почти взмолился настоятель.
Но она не могла скрыть своего презрения.
– Вы! Духовный пастырь Арденнского леса, миссионер, несущий свет христианства в души язычников. Вы, который столь строго следил за малейшими прегрешениями ваших подопечных…
– Эмма, ты не знаешь, как я молился после того, как совершил грех, как истязал и бичевал себя. Один-единственный раз мой дух уступил зову плоти и…
– Я не осуждаю вас за ваше грехопадение. Но то, что вы покрывали преступника…
– Он несчастный безумец, Эмма. Я люблю его! Я бы никогда его не предал. Скорее бы взял вину на себя…
Она отвернулась. Она ведь сама одно время подозревала Седулия. И Бруно. И лесных людей. Но Видегунда – никогда.
А Седулий почти подполз к ней.
– Прости меня, Эмма. Прости.
Он умолял ее, но она молчала.
И тогда он рассказал ей все. О красивой диковатой женщине, от которой он совсем потерял голову и совершил грехопадение. А когда она умерла в родах, у него остался от нее сын. И он привязался к нему с той невероятной нежностью, какую и не подозревал в своем сердце. Видегунд стал для него всем.
Эмма чуть повернула голову, слушая. Она могла его понять. И пожалеть. А настоятель, заметив участие в ее лице, говорил и говорил. Слишком долго он таился, и, видимо, возможность выговориться хоть раз в жизни была ему просто необходима.
– Еще когда Видегунд был ребенком, я стал замечать в нем нечто неладное. Как-то я рассказал ему о Деве Марии, и рассказ произвел на него неизгладимое впечатление. Лишенный матери, он всю свою детскую любовь перенес на Матерь Божью. Порой ночью, не найдя его в кроватке, я шел в базилику, где стояло старое изображение Богородицы, и находил его там. Но однажды в церковь залетел воробей и сел на голову статуи, оставил на ней свой помет. С того момента Видегунд стал охотиться на этих птиц и убивать их, доказывая, что они птицы дьявола, ниспосланные опорочить светлый облик Богородицы. Я переубеждал его, но тщетно. А потом он словно бы успокоился, увлекся резьбой по дереву. Я только поощрял это занятие. Мы тогда перестраивали нашу обитель, и я находил для Видегунда работу, да, видимо, мало заботился о его душе. И я упустил момент, когда в несчастном Видегунде произошел надлом. Сначала он разбил изображение святого, приревновав его к Деве Марии, а потом убил монаха.
Далее он говорил о вещах, уже знакомых Эмме. Монах Гарен, потом Эрмоарда. Поначалу Видегунд страшился того, что делал, спешил к настоятелю на исповедь. Но уже убийство жены не вызвало в нем раскаяния. Он был убежден в своей особой миссии, и его исповедь больше походила на спор, где он защищал свои права. И Седулий ничего не мог с ним поделать. Как и не мог предать. А потом в Арденнах появилась она, и Видегунд снова словно обезумел. Он решил, что небо даровало ему встречу с истинной Богородицей, и Седулий сделал все, что мог, – он запретил Видегунду приближаться к ней, приказал оставить ее в покое.
– Мне удалось убедить его, но вы сами искали встреч с несчастным безумцем, вы были так добры и приветливы с ним, что даже мои увещевания перестали играть для моего несчастного сына роль. И я невольно ожидал беды.
Седулий глубоко вздохнул.
– Я понял, что случилось несчастье, еще когда пропал Тьерри. Еще до того, как вы его нашли. А потом несчастная, полудикая Ута… Видегунд, как и ранее, приходил ко мне на исповедь, но я видел, что он отнюдь не раскаивается в содеянном. Он не слушал моих увещеваний, более того, гневался в ответ на мои слова. Я совсем перестал быть авторитетом для него. Для него существовали только вы. И он гордился тем, что сделал, весь так и светился. И я брал его грех на себя, я молился, хотя и понимал, что дьявол завладел его душой. И я возненавидел вас.
Эмма молчала. Она не могла припомнить, чтобы открыто испытывала неприязнь со стороны Седулия, но именно тогда ощутила, что настоятель перестал оказывать ей поддержку, перестал помогать. По-видимому, он страстно желал, чтобы она уехала, но, связанный клятвой Эврару, вынужден был ее удерживать. В этом было даже своего рода благородство, хотя то, что Седулий недолюбливает ее, она поняла уже давно.
96 
