Особенно,... 
89 
– Говорят, – добавил Кобзев, – монахи выдумали еще и порох…
Чиколини вскоре ушел, призванный долгом своей собачьей службы, и Мышецкий, неожиданно заскучав, спросил:
– Иван Степанович, вы случайно не знаете некоего Виктора Штромберга?
– Нет, князь. Впервые слышу это имя.
– Странно. – Мышецкий качнул пустую бутылку и отбросил ее в кусты. – Я плохо разбираюсь во всяческих партиях, которые растут в России, как поганки под дождем. Но… – Он надвинул цилиндр и потянулся к трости. – Впрочем, это касается одного меня! Пока что…
Они поднялись и пошли на выход из ресторана. Кобзев не стал поддерживать этот разговор. Запахнул старик свое пальтишко, мелкими шажками выступал рядом с высоким и красивым человеком, с которым его связала случайная судьба.
Мышецкий был слегка пьян. Сел он в коляску, положил руку на плечо Ивана Степановича.
– Плоты, – похвалился он, – это ведь я придумал… А?
Кобзев не пожелал отстаивать свое авторство.
– И хорошо придумали, – согласился.
– Бревен жалко, – поскупел Мышецкий. – Лес дорог. Трещит всё кругом…
– Что трещит? – спросил Кобзев, улыбаясь.
– Россия, конечно. – И Мышецкий захохотал, довольный.
Стал накрапывать дождик. Сергей Яковлевич закинул верх коляски. Посматривал вокруг – горделиво, явно довольный собою и этим днем. Незнакомые лица с тротуаров спешили раскланяться перед ним, и он отвечал им – четким и выразительным кивком крупной своей головы.
– Вот здесь я разобью сквер, – показал он тростью вдоль покатой улицы. – Обираловку сотру с лица земли. Тоже будет сад! Пусть чувствуют… «Глаз да глаз!» – неожиданно вспомнил он императора.
Какой-то крестьянин, еще молодой парень, перебежал перед лошадьми дорогу. На голове его был зимний треух, а на плечах – пиджак фабричного мастерового.
– Карпухин! – вдруг окликнул его Кобзев.
Коляска остановилась. Крестьянин торопливо подбежал, стащил с головы треух, глянул на Мышецкого ясными глазами.
– А я до лавки, – сказал он без боязни, обращаясь к Ивану Степановичу.
Кобзев вытянул руку.
– Сергей Яковлевич, желаю вам запомнить – на этого человека вы можете положиться. Бестрепетно!
– Весьма польщен, – ответил Мышецкий и шутливо приподнял цилиндр над гладко зачесанными волосами.
Когда они отъехали, Сергей Яковлевич рассмеялся:
– Простите, я так и не понял: кому же вы меня столь любезно сейчас представили?
– Карпухин, – пояснил Кобзев, не разделяя княжеского веселья. – Это староста поселенцев, отобранных для вашей, как вы любите утверждать, губернии.
– А-а-а… – протянул Мышецкий и выкинул вперед руки, стиснув в пальцах костяной набалдашник трости.
Позади губернаторской коляски прыгал под дождем мужик – босой, в пиджаке с чужого плеча. «До лавки» прыгал.
Он и не знал, бедняга, что судьба его тоже, как и судьба Кобзева, отныне переплетется с судьбой этого человека, который приподнял сегодня перед ним только краешек своего цилиндра.
Мышецкий тоже ничего не знал – следил по сторонам глазами: что бы еще исправить, переиначить по-своему, втравить в этот город свой вкус, свои замашки.
– Задворки, – сказал он, – мы живем на задворках империи!
Вечером его запросто навестил – проездом через Уренск – генерал Аннинский; он был подавлен и печален.
– Вы еще не слышали, князь? – спросил он. – В здании финского сената убит генерал-губернатор Бобриков… Бот вам плоды правления Вячеслава Константиныча!
Мышецкий невольно поежился: он, как чиновник, тоже ведь вылупился из яйца, которое высидел Плеве в своей канцелярии, и потому круто перевел разговор:
– А как вы, генерал, расцениваете сражение под Цзиньчжоу?
Аннинский вяло махнул рукой:
– Ляпнул один дурак поначалу где-то под аркой Главного штаба: мол, шапками закидаем! Да вот шапок-то, видно, и не хватает. Смешно, князь, – наделяют солдат образками с Серафимом Саровским… Прав умница Драгомиров: мы их – иконами бьем, а японцы нас – шимозой да пулями! Глупо все!
Мышецкий вспомнил о том, что он все-таки камер-юнкер, придворный, и заступился за царя, сам того не желая:
– Да, его величество очень верит в Серафима… Изображение его я даже видел в кабинете царя. Но это скорее лишь спальное приложение к высочайшей постели, ибо Саровский якобы даст им наследника после четырех дочерей…
Распрощались они суховато – у каждого болело свое.
6
В чахлый садик, что навис над рекою, в воскресенье пришли с трубами гарнизонные солдаты. Уселись рядком, посмотрели на капельмейстера в чине фельдфебеля и дружно раздули щеки.
89 
