Особенно,... 
74 
Чиколини взял князя за руку и поднес ее к выключателю:
– Как только я крикну «свет» – сразу включайте. Ну, а теперь наберитесь терпения…
Сергей Яковлевич прислонился спиной к боковине сейфа и замер в ожидании. Прошло, наверное, очень много времени, пока через щели пола не просочилось слабое пугливое мерцание.
Раздалось резкое жиканье пилы. Городовые стали сопеть носами от волнения.
«Зык… зык… зык», – вгрызалась пила с исподу.
Сергей Яковлевич переступил с ноги на ногу. Задранная к выключателю рука онемела. Он остудил лоб о холодное ребро шкафа и снова выглянул из-за сейфа.
«Зык… зык… зык!» Теперь наружу выскакивал уже конец пилы, словно освобождая щель для света.
И вот зыканье стихло.
– Давай, кацо, – громко сказали внизу, под ногами.
Половица слабо хрустнула и, поднятая из-под пола напором рук, в полной тишине легла сбоку. Вдоль комнаты образовался узкий провал, в котором колебались какие-то тени.
Потом появился силуэт человека, который, оставив ноги в проеме вынутой половицы, посидел немного и сказал отчетливо, но непонятно:
– В мешок заверни… Шестнадцатый номер, с поворотом налево. Давай сюда!
Снизу ему протянули мешок, в котором слабо звякнули инструменты.
Мышецкого прознобило вдоль спины, но Чиколини словно забыл о нем.
Экспроприаторы действовали спокойно, но торопились.
– Руку, – попросил кто-то внизу, – руку мне…
И наружу стал выбираться второй человек.
Голова его показалась в проеме половиц, он лег уже грудью на пол, закидывая ногу, и тогда заорал полицмейстер:
– Свет!
И сразу же как по команде прямо в упор загремели выстрелы. Пули с хлопаньем проскакивали сквозь фанеру перегородок. Вдребезги разлетелся графин. Убитый наповал городовой рухнул поперек стола, и Мышецкому запомнились его черные босые пятки, громадные желтые мозоли на пальцах…
Когда же он рискнул вылезти из-за сейфа, все уже было кончено. Пожилой грузин в кожаной куртке, какие носили тогда шоферы и авиаторы, неловко застрял в проеме, оплывая кровью.
А городовые, сбившись в кучу, колотили другого; из этой свалки вырывались их голоса:
– На, сука!.. Архипыч, привесь… мать твою… Не туда кроешь, понизу бей… В печенку яво, сучи в печенку!..
И что-то противно чавкало под их сапогами, крутились между ног, широко расставленных, лязгающие ножны шашек. А пойманный – под градом ударов и ругани – ползал по окровавленному полу, тянул на голову себе куртку семинариста.
– Пустите-е! – вдруг тонко надорвался он. – Не надо-о… Про-шу-у вас!..
Мышецкий поразился тому, что Чиколини (человек, которого он всегда считал добряком) тоже превратился в зверя. С потухшим взором, перекосив рот, он неистово молотил семинариста по голове тяжелым бронзовым пресс-папье, как кувалдой.
– Эть, эть, эть! – приговаривал он.
– Чиколини! – Мышецкий, побледнев, шагнул вперед. – Прекратите… Как вам не стыдно, Бруно Иванович?
Полицмейстер выпрямился, отбросил пресс-папье в угол.
– Вот и результат, – обалдело сказал он. – Один скрылся, один убит, как вы сами видите. А вот… третий! Не целовать же его прикажете?
Заталкивая под ремни рубахи, разбредались по комнатам городовые. Стали натягивать сапоги, с грохотом разбросали по столам бульдожистые револьверы.
– Это… неблагородно! – сказал Мышецкий тихо (скорее – для себя, чем для других).
Он шагнул к избитому семинаристу, нагнулся:
– Кто вы будете?
Тот не отвечал. Быстро-быстро ерзал ногами по полу, все еще тянул на затылок себе курточку, засыпанную землей и опилками. Ладонью он обмахивал лицо, как от паутины, а ладонь тут же вытирал об пол, и пол вокруг него – словно подмели кровавой метлой.
– Больше вас бить не будут, – сказал Мышецкий. – Можете встать и умыться…
Тут он заметил пилу, отброшенную в сторону, и поднял ее заинтересованно:
– Чиколини! Подите-ка сюда… Видите?
– Ну вижу, ваше сиятельство. Пила…
– Да, но пила-то – хирургическая!
– Так это же ясно, – отозвался Чиколини. – Такой удобнее снизу резать.
– Ничего вам не ясно, – сказал Мышецкий недовольно. – Я обещаю не вклиниваться в ваши распри, но полковник Сущев-Ракуса должен сам разобраться в этом…
Он вышел из банка, когда Аристид Карпович уже прибыл к месту происшествия. Между жандармом и полицмейстером сразу вспыхнула перебранка, но вмешиваться Мышецкий не стал – быстро скрылся в темноте улиц.
«Невелика слава, – думал он. – И без меня поделят…»
74 
