Особенно,... 
164 
Святополк-Мирский снова поклонился.
– Ниже, ниже кланяйтесь! – велел наместник и могучей дланью согнул жирную выю генерал-адъютанта. – Ниже кланяйтесь, – повторил он. – Ведь не мне вы кланяетесь, а тем бедным русским солдатам, которые сидят сейчас в Баязете и не могут понять, какое это счастье для них, что гнилостные лихорадки не грозят им!
Наместник вышел на середину зала и показал на дверь.
– Вон! – коротко и звонко повелел он.
Святополк-Мирский, загнав лошадей, в четверть часа домчал до Тифлиса и отдал распоряжение:
– Велено выручать… Прикажите коннице Калбулай-хана выступить за кордоны. Кстати, в Баязете сидит его братец Исмаил-хан, вот и пусть они потом сообща выбираются прочь из Ванского пашалыка.
Получив такое распоряжение, генерал Калбулай-хан Нахичеванский спросил адъютанта:
– Какое сегодня число?
Ему ответили, и хан остался доволен:
– Очень хорошее число. Завтра мы выступаем…
Он был настоящий брат своего брата.
9
«Единорог» времен Екатерины зарядили железным «боем», и Потресов решил сам опробовать его в деле. Выдержит или разорвет? – вот задача. Напрасно фейерверкеры уговаривали не рисковать – майор решил сам поджечь запал и отогнал любопытных подальше.
– К черту идите! – крикнул он, поджигая фитиль. – Я-то уже старый, а вы все к черту идите!..
Что-то шипнуло, рявкнуло грохотом и – один дым, только дым и дым – ни майора, ни пушки, ни бруствера. Когда же отнесло дым в сторону, все увидели Потресова, который улыбался черным от копоти лицом.
– Можно! – разрешил он. – Выдержит…
Турки ударили из фальконетов – Потресов экономно ответил тремя боевыми ракетами, по семь фунтов каждая. Турки ввели в бой горные пушки, и небо сразу наполнилось воем. Одно из ядер, чадящее вонью, покатилось по земле, и Кирюха Постный придержал его ногою.
– Шароха! – крикнул он. – Наша… Ду-ду-ду… раки!
– Конечно, дураки, – подтвердил Потресов.
Дело в том, что многие ядра-шарохи, посылаемые на турок из крепостных пушек, не разрывались, только выгорая изнутри. Вот эти-то шары турецкие горе-артиллеристы принимали за настоящие гранаты и, зарядив ими свои орудия, посылали их обратно в крепость. Пустые шарохи издавали в полете противный оглушающий вой, к которому скоро все привыкли.
– Веселей, ребята, гляди! – велел Потресов. – Ведро воды на всех ставлю, давай песню хорошую!..
Стрельба – работа веселая, жаркая. И песня, рожденная в муках осады, пошла блуждать из каземата в каземат, пристраиваясь возле плеча застрельщика, уплывала на чердаки и крыши, где лежали казацкие сотни.
Вот она, эта песня:
- Эх, кавказские солдаты,
- Ходят под руку с нуждой,
- Они горюшком богаты,
- Его носят за спиной.
- Вместо соли мы солили
- Из патронов порошком,
- Сено в трубочках курили,
- Распрощались с табачком.
- Мы рогожи надевали
- Вместо бурок и плащей,
- Ноги в кожу зашивали
- После съеденных коней…
– Кстати, – сказал Карабанов, встретившись с Клюгенау, – это случайно не ваше произведение так удачно горланят?
– Нет, – ответил барон, – мне так хорошо не написать. И такие песни не пишутся одним человеком…
Поручик, пошатываясь, отошел от инженера. Он искал хотя бы тени, чтобы лечь, чтобы заснуть, чтобы забыть о воде. И, открыв тяжелую дверь какой-то каморы, он встретил… самого себя: Карабанов глядел на Карабанова из мутного осколка зеркала, висевшего против дверей, и лицо его было совсем незнакомо поручику. Андрей шагнул вперед, рукавом смахнул с зеркала налет бурой пыли. Из пустоты на него глядело чужое лицо, страшное, обросшее жесткой щетиной, разбухшее, словно лицо утопленника; воспаленные глаза смотрели как-то тупо и одичало.
«А-а, это опять вы, Карабанов!»
Андрей поднес руку к сломанному козырьку фуражки и, едва шевеля языком, который не умещался во рту, сказал:
– Имею честь представиться: флигель-адъютант его императорского величества Андрей Карабанов!
Он вдруг расхохотался смехом, похожим на истеричный плач; неужели, думалось ему в этот момент, все это когда-то было: и свитские аксельбанты, и пышные знамена с хищным орлом империи, и был он сам, совсем не такой, каким глядится сейчас из зеркала?.. Прошлое теперь представлялось ему чем-то нехорошим и стыдным, вроде тайного блуда.
Какие-то голоса, идущие из-под земли, откуда-то из-под пола, заставили насторожиться. Один голос был мужской, слегка писклявый, другой с придыханием, женский, еще недавно твердивший ему слова любви.
164 
