– Вы и впрямь рвете железные цепи? – спросил князь.
– Бывало-ча, сударь.
– И решетки тюремные свободно выламываете?
– Плечиком! – И двинул крутым плечом, показывая…
– Батюшко… – начал Тулумбадзе, – ты князя нашего видишь ли?
– Вижу красавца, – ласково замурлыкал Евлогий.
– Тогда… просвети его! – наказал Тулумбадзе.
Мышецкий воспрянул: «Что угодно, только не ханжество!» Стекла пенсне его остро врезались в направленный взгляд мужика-зверя, и Евлогий Фуфанов вдруг… отступил.
– Чего просвещать? – сказал. – Издали зрится мне тако: ученого учить – только портить… По солнышку ходит князь!
Сергей Яковлевич хмыкнул.
– Марью Эдуардовну давно видели? – ударил Евлогия наобум.
– Чо? – натужился Евлогий, приседая на корточки.
– Марью Эдуардовну, говорю… графиню Клейнмихель?
– Ну, как же, как же, – заговорил Евлогий. – Бывало-ча, газету читаешь, так тоскливо станется. Сразу ейному благородству телеграф отобьешь. Она, глядишь, кареты вышлет. Пять рысаков!
«Ну вот ты мне и попался», – заключил Мышецкий, ибо знал точно: графиня Клейнмихель такого бы и на порог к себе не пустила. Салон этой дамы – не салон графини Игнатьевой, где открыто юродствуют и мракобесничают. И князь показал Евлогию спину…
Мышецкий так и не понял, в чем была суть этого вызова в Тургай.
На прощание Мышецкий сказал Тулумбадзе:
– Я так много наслышан легенд о святом Евлогии, что прошу не отказать мне – выпустите его погостить денек-два в Уренске.
– Пожалуйста, – разрешил генерал. – Он недорого обходится, ибо спиртного гнушается… Так, чайку с медом попьет!
Через день генерал-губернатор Тургайских степей получил от Мышецкого следующую телеграмму:
«святой евлогий пошел уборную вокзале уренске зпт откуда не возвращался тчк поиски не дали положительных результатов тчк глубоким чинопочитанием уренский губернатор зпт князь мышецкий тчк».
7
Евлогий сдался на «турецкую кишку» (это такой длинный чулок, в который насыпался мелкий песок). В уренской полиции его били нещадно, а следов побоев не отыскать. Но человек был уже обречен на медленное умирание…
Бруно Иванович явился к губернатору.
– Князь, – доложил, – так оно и есть…
– Сознался?
– Вестимо, увещали как могли… Гороховский мещанин старой веры, Тимофей Сурядов, торговал пенькой, имел в Карачеве собственную фотографию с мастером по ретуши. Влез в долги, признан банкротом, решил подправить финансы святостью. И стал утруждать себя «работой» под известного Евлогия Фуфанова!
– Никому ни слова, – внушил Мышецкий, и Чиколини чавкнул жирными сапогами. – Выводы делать умеете?
– По долгу службы, – прикинулся скромником Чиколини.
– Настоящий Евлогий страшен для нас даже не погромами, а тем, что он разносит заразу худшего вида крамолы – массовых убийств в целях якобы противоправительственных…
Подумал, спросил:
– А что мужики в Малинках?
– Да пашут, князь…
– А что господа Жеребцовы?
– Да притихли, князь…
Вскоре прибыл прокурор из Казани, чтобы вести дело о госпоже Поповой («в намерении ее лишения жизни супруга посредством злоумышленного обращения к взрывчатым веществам»). Прокурор был молодой еще, симпатичный человек, которого Мышецкий ради приятного знакомства пригласил вечером в «Аквариум».
Фамилия прокурора была Тулуз де Лотрек…
– Граф, я знаю во Франции художника Анри Тулуза; его шансонетки и сцены кабаре – весьма занятны.
Прокурор щедро разливал пенистое вино.
– Но, – ответил, – я принадлежу к той ветви рода, которая поселилась в России еще со времен Екатерины; мой отец командовал кавалерийской бригадой на Кавказе… Прошу, князь!
Они выпили. Мышецкий охотно делился воспоминаниями:
– …Отец дал мне тогда, как сейчас помню, сущую толику и велел ехать за границу. У меня выходило на день всего по два франка. Я ел хлеб и запивал водою. Такого вина, как сейчас мы пьем с вами, я и не мыслил попробовать… Прошу, граф, за Париж!
Снова выпили. Теперь говорил Тулуз де Лотрек:
– А меня, когда я вышел из Правоведения, отец устроил по связям на каторгу. Два года я жил на Ленских золотых приисках юрисконсультом от дома баронов Гинцбургов. И вот, поверьте: такого вина мне уже не пить, какое я пил там, на Лене, где люди гибли пачками. А вот в Париж меня папа послать не догадался, и я хоть и француз, но там не бывал… Прошу, князь, за каторгу!