Особенно,... 
.
Очередная сказка о Золушке 
47 
Царь, подобно Курбскому, тоже ударился в бега!
* * *
3 декабря 1564 года – день был воскресный.
В памяти москвичей он остался торжественно-безмолвным, почти таинственным, словно царь творил какой-то мистический ритуал, суть которого скрыта от непосвященных.
Накануне своего отъезда Иван Грозный обобрал все московские святыни, монастыри и церкви; он забирал с собою всю казну, драгоценные сосуды и кубки, украшенные редкостными камнями, не оставил даже царских одежд.
Отъезды царя именовались «подъемами», но на этот раз «подъем» казался всем необычным. Царь указал боярам, сопровождавшим его, взять жен и детей; за обозом боярским ехал на лошадях «выбор» ратных дворян в полном боевом облачении. Ни сами москвичи, ни даже митрополит не были оповещены о целях отъезда. «И все они были в недоумении и в тревоге такому необычному царскому подъему и шествию неизвестно куда и зачем», – записано в Никоновской летописи…
С царем ехали жена его Темрюковна и царские сыновья.
Неожиданная распутица на целых две недели задержала обоз в селе Коломенском, но потом царский поезд начал кружить вокруг первопрестольной: из села Коломенского – в Тайнинское, оттуда тронулся в монастырь Троице-Сергиевский и, наконец, прямиком отправился в Александровскую слободу (ныне город Александров), которую Иван Грозный давно укреплял, словно готовил себе цитадель для укрытия. Там, в этой слободе, он и затих, ничем о себе не напоминая, и это молчание царя порождало в Москве неясную, но подозрительную тревогу.
Московские жители недоумевали – что случилось?..
А случилось и в самом деле небывалое, почти необъяснимое: царь покинул престол и, хотя не бежал из страны, как бежал князь Курбский, но оказался внутри своего государства вроде эмигранта, заняв такую же угрожающую позицию, подобную позе явного диссидента Курбского…
Молчание царя затянулось на целый месяц.
13. В этом прекрасном раю
Итак, наш герой Куэвас, спасаясь от разъяренной толпы, ловко перемахнул через высокий забор, вдруг оказавшись в прекрасном саду, который показался ему раем. Далее пусть он пишет сам, а мы превратимся в читателей.
* * *
Рай благоухал такими цветами, каких я никогда не видел в нашей безводной испанской юдоли. Тенистые ореховые кущи симметрично разделялись тропинками; из зелени растений выступал мрамор божественных изваяний. А посреди сада ликующий дельфин, высовываясь из перламутровой раковины, тихо струил чистые воды фонтана. За вершинами дерев угадывалось массивное строение с крышей, поверх которой жаркий ветер-солано раскручивал медные флюгеры, выкованные из меди наподобие старомодных каравелл времен Колумба.
Опомнясь, я услышал, что за оградой кричали люди, в ворота райской обители бились крепкие кулаки:
– Откройте! Кто бы тут ни жил, пусть даже гранд или сеньор. Мы видели, что убийца скрылся у вас… Именем короля и во имя Пресветлой Девы Марии выдайте нам убийцу!
Невольно обернувшись, я даже вздрогнул. За мною, появясь неслышно, пожилой человек углубился в чтение молитвенника, и читал с такой отрешенностью, будто ничто в этом мире его не касалось. Черная сутана была украшена на груди квадратной белой манишкой, а с запястья левой руки свисала почти до земли гирлянда четок, крупных, словно грецкие орехи.
Дельфин безмятежно орошал водою ветви деревьев.
Незнакомый монах вдруг громко захлопнул молитвенник:
– Ты слышишь, как ломятся в наши ворота?
– Да, слышу.
– Может, их впустить? – с улыбкой спросил монах. – Кажется, ты свершил нечто ужасное, и горожане просят выдать тебя на расправу… Скажи, чем ты вызвал такой гнев людей?
Не знаю, что толкнуло меня сказать правду:
– Я зарезал соперника. Укройте меня.
– Укрыть тебя, значит, укрыть грех твой…
Утверждал он это? Или спрашивал? Я не понял.
Его рука вдруг выхватила из-за моего пояса наваху:
– Вытри ее от крови. Ты знаешь, куда проник?
– Не могу понять, но… такой дивный сад.
– В этом саду ты можешь потерять все, что имел раньше. Но здесь же ты можешь вернуть себе все потерянное…
Монах говорил с акцентом, отчего я понял, что он не испанец. Меня провели в дом, укрытый деревьями. Здесь мне бросили монашескую рясу и быстрыми движениями бритвы обозначили на макушке головы монашескую тонзуру. Затем монах сунул мне в руки молитвенник, указывая следовать за ним. Мы смело открыли ворота, и перед разъяренной толпой, готовой ворваться внутрь, монах громко крикнул:
47 
