150 
– Жомини да Жомини, а об водке ни полслова… Петя! – повернулся он к Черевину. – Полчаса уже прошло… плесни-ка!
Черевин преподнес ему гвардейский «тычок» (без закуски).
Император выпил, озирая кусты – не подсматривает ли там жена? – и после этого хмуро заметил Гирсу:
– Ну, что у вас там? Опять разные гадости?
Гирс, стоя на бережку, поведал о неясностях в политике. Император насадил на крючок свежего червяка, закинул удочку.
– Ерунда, – отвечал басом. – Когда русский император изволит ловить рыбу, тогда Европа может и подождать.
Гирс успокоился: «Жомини прав… подождем!»
После бессонной ночи маркиз Монтебелло принял решение.
Италия – в дружбе с Германией, а значит, она враждебна к Франции. Однако посол итальянский, барон Марокетти, был другом детства самого Монтебелло… «Неужели дружба ничего не значит по сравнению с дурацкой политикой?»
Он застал Марокетти еще в постели и начал так:
– Мой дорогой Марок, политика разделила наши страны, но она не властна разделить наши верные сердца. Взываю к твоей совести! Сознайся: что тебе известно из германского посольства о целях визита посла Вердера в Гатчину?
Марокетти до утра ужинал в обществе девиц с «Минерашек», было много брызг шампанского и разных прочих брызг…
– Клянусь, – отвечал он, держа на голове полотенце, – что германское посольство меня ни о чем не оповещало.
– Допустим! – Монтебелло нервно поднялся из кресла. – Я не требую от тебя раскрытия тайны вашего союза. Но по дружбе старой дай мне хотя бы намек на обстоятельства. Я догадаюсь сам!
Марокетти твердо стоял на своем:
– Луи, уверяю тебя, что ничего не знаю. Но теперь я, – и он сбросил с головы полотенце, – обязан выяснить, что немцы от меня скрыли… Ты мне задал, дружище, задачу!
– Вот, вот… – мстительно произнес с порога Монтебелло. – Теперь вы, итальянцы, на своей шкуре убедитесь в коварстве и вероломстве своих прусских союзников… Прощай, Марок!
Марокетти, отпив зельтерской, велел закладывать карету:
– И подавайте ее сразу же к подъезду…
Тройственный союз, конечно, не может быть прочен, если германцы творят политику тайком от Рима. Посол прыгал на пышных диванах кареты, колеса которой отчаянно дребезжали по булыжникам петербургских мостовых. С другой стороны, как заставить Вердера проговориться? Если спросить напрямик, зачем он ездил в Гатчину, тогда он велит подать в кабинет крепкий мюншенер и ничего толком не ответит… Германское посольство с утра было уже на ногах, и по оживлению среди чиновников Марокетти догадался, что тут не все в порядке. Выходит, что Монтебелло прав!
– Я заехал на одну минуту и не задержу тебя, – сказал посол Рима, входя в кабинет посла берлинского.
– Даже прошу тебя не утруждать меня сегодня, – ответил ему Вердер, озабоченный. – У нас возникли неожиданные дела…
На письменном столе Вердера стоял фотопортрет Александра III, и находчивый Марокетти вдруг восхитился им:
– Ах, какой великолепный мастер этот художник Левицкий, как он дивно выполняет фотографии с людей… Кстати, друг мой, а ты давно ли видел русского императора?
Вердер наморщил лоб, тужась вспомнить:
– Давно… забыл когда!
– А как давно? – выпытывал Марокетти.
– Ну, если желаешь знать точно, то… граф Рекс! – Моментально предстал граф Рекс. – Дай-ка сюда календарь моих поездок в Гатчину. – Педантичный пруссак по календарю точно определил: – Со времени моего последнего свидания с русским императором прошло, милый Марок, пять месяцев и четыре дня…
Марокетти с улыбкой поднялся:
– Если так, то напрасна вся эта суматоха из-за твоего неожиданного вызова в Гатчину от Ламанских.
Вердер чистосердечно признался союзному послу, что терпеть не может бывать у директора российского государственного банка.
– Но, – сказал он, не скрывая тревоги, – Берлин сейчас озабочен другим! После того как я ушел от Ломанских, туда явился пройдоха Бовинэ и, удивительно взволнованный, отозвал из гостей посла Монтебелло. Теперь мы здесь ломаем головы: чего можно ожидать от французских каверз? А канцлер торопит выяснить…
Марокетти уже спешил к дверям – со смехом:
– Я все понял! Но ты подумай сам: может, и Монтебелло, как и ты, тоже не любит бывать у Ламанских?
Все эти дни российский государственный банк лихорадило от политических неясностей. Как и следовало ожидать, в игре на бирже многие неслыханно обогатились. Но были и вконец разоренные. Ламанский испытал на себе это судорожное дерганье финансов империи, на которой невольно отражались политические конвульсии Европы!
150 
