Особенно,... 
86 
Завтра, завтра!..
А это «завтра» уже наступило, день хмуро осветил окна, над заливом мело и кружило. Корабли гудели на рейде будничными простуженными голосами. Сполохи полярного сияния медленно угасали в высоте, словно небо закрывало свой космический веер. Мимо Аглаи, зажав под мышками газетные свертки с едой, согнувшись против ветра, шагали в порт и мастерские мурманские работяги. От их жестких, громко хрустящих комбинезонов несло запахами рыбы, солярового масла, запахами ржавого железа и красок.
А дальше — как во сне…
— Товарищ Плетнев, — сказала Аглая, — он сейчас не занят? Я — по личному делу…
— Пройдите, гражданка.
Плетнев — еще совсем молодой парень. Воротник кителя распахнут по-домашнему, перед ним стакан чаю, погоны капитан-лейтенанта на его плечах щегольски отделаны бронзой.
— Да, нет, нет! — кричал он в трубку телефона. — Не пойду я никуда, ну их всех к черту. А что она может сказать мне? Я ее знаю теперь как облупленную…
Он показал движением руки на кресло:
— Садитесь, пожалуйста. Я сейчас…
Закончил разговор, отхлебнул чаю.
— Итак, — сказал он, улыбнувшись женщине.
Итак, она снова рассказала этому молодому офицеру всю историю своих бедствий. Для женщины в двадцать семь лет это слишком богатый перечень. Но выражение лица капитан-лейтенанта Плетнева не менялось — он по-прежнему смотрел на Аглаю с веселым, почти лукавым прищуром.
— Вот, пожалуй, и все, — закончила Аглая со вздохом.
Ничего не отвечая, Плетнев нажал кнопку звонка, упрятанного где-то снизу стола, и скоро в кабинет вошел еще один офицер. Такой же молодой и такой же, казалось, беспечный. Коротко переговорив с ним, Плетнев сказал:
— Это… ты знаешь…
Аглая внутренне напряглась, готовая ко всему.
— Это… Ярцев!. — тихо досказал капитан-лейтенант, и офицер согласно кивнул ему головой:
— Да, это из его отряда.
— Он где сейчас — в Мурмашах?
— Нет. Он после Зандер-фиорда… ты же понимаешь!
— А-а-а. Все ясно.
— И притом, что он скажет?
— Он скажет больше нас…
Покидая кабинет, незнакомый офицер как-то особенно внимательно посмотрел в лицо женщине. Аглая снова повернулась к Плетневу:
— Ну?
— Вам придется немного обождать, — медленно выговорил капитан-лейтенант. — Сейчас мы ничего не можем сказать вам о судьбе вашего супруга. Не можем, даже если бы и хотели.
— Скажите — он жив?
— Мы все живы до поры до времени.
— Вы что-то скрываете от меня.
— Скрываю только его местонахождение.
— Но он живой?
— Вы ведь еще не получили уведомления о гибели.
— Так что же с ним? Вы его прячете от меня.
— Упаси меня бог! Зачем бы я стал его прятать?
— Скажите хоть — когда я его увижу?
— Голубушка, он мне тоже позарез нужен. Больше, может быть, нежели вам!
— Так как же дальше?
— А что — дальше?
— Что же мне теперь делать?
— Как что? Идите домой. Когда будет надо, мы вас позовем. Волноваться пока нет причины…
Аглая направилась к двери, но у порога остановилась.
— Простите, — сказала она, — а кто такой Ярцев?
Плетнев весело рассмеялся, ответил же серьезно:
— Ярцев — это школьный учитель. Он учил детишек немецкому языку. А сейчас, временно, он лейтенант Советской Армии… Вас это устраивает?
Аглая уже ничему не верила. Ярцев вдруг представился ей окруженным каким-то ореолом тайны, и в страшную сферу этой таинственности невольно попадал и он — ее муж, отец ее ребенка.
— Хорошо, — сказала она. — До свиданья!
Женщина вышла на улицу, посмотрела на хмурое небо и повторила извечный вопрос:
— Где же он?..
Вчерашней ночью из концлагеря в Эльвебаккене бежали двенадцать русских военнопленных. Они убежали, сделав подкоп, и скрылись в тундровых просторах. На поиски их была брошена авиация. И в этот день, вдалеке от воздушных коммуникаций, пролетал над Лапландской тундрой одинокий самолет, который вели два немца.
Один из них, прожженный вояка, заматерелый в опасностях оберст Штюрмер, имел личный подарок от Геринга — две пластины броневой стали, чтобы закрыться от пуль и осколков. Под крылом его «мессершмитта» пронеслись в огне и дыму пожарищ многие страны Европы, — Штюрмера уже трудно было чем-нибудь удивить.
А другой пилот, еще совсем молодой юнец, Эгельгайф, только что выпущенный из геринговского инкубатора фашистских птенцов, едва-едва успел приобщиться к небу. Эта плоская и нелюдимая земля Лапландия, над которой он скользил сейчас в высоте, была первой землей в его жизни, над которой ему велели лететь как победителю…
86 
